Наследница - Каммингс Мери - Страница 75
- Предыдущая
- 75/81
- Следующая
— Я хотел тебе сказать... я завтра утром уезжаю, Рене.
— Куда? Надолго?
Она уже догадалась, Тед понял это — но губы ее все еще пытались улыбаться со стремительно бледневшего лица.
— Я возвращаюсь в Париж.
Вот и все, Рубикон перейден...
— Почему? — Рене спросила это медленно, не сразу — и он ответил, так же медленно:
— Потому что я не могу здесь больше оставаться... — Попытался собрать силы и усмехнуться, пошутить, как он всегда умел: — Потому что жизнь с такой богатой девочкой, как ты, мне не по карману! — Понял, что это прозвучало глупо и грубо, и слова полились сами — бессвязные, разорванные, по-прежнему бессильные объяснить то, что творилось у него в душе: — Каждый кусок хлеба, который я ем, куплен на твои деньги. Я сижу тут и ничего не делаю, и жду целый день — наравне с собаками, а я не собака, я человек... я всю жизнь работал, и то, что у меня есть — мое, пусть мало, но мое, и мне не нужно чужого. Я давно понимал, что нам нужно расстаться, потому что я действительно... не подхожу тебе, я знал это с самого начала, и лучше сейчас...
— Да почему ты считаешь, что не подходишь мне? — перебив его, почти закричала Рене.
— Как не тривиально это звучит — потому что ты очень богатая, а я... — Тед покачал головой.
— Да это все чепуха! Ну возьми у меня деньги... те, которые хотел оттяпать Виктор — они же твои, твои по праву... и... — она говорила все тише и тише, видя, что Тед глядит на нее, как на неразумного ребенка.
— Нет... и не надо больше об этом говорить.
— Почему, ну почему?!
— Потому что я — не он, и потому что, как бы я ни был беден, я могу позволить себе одну роскошь: не брать деньги у женщины, которую люблю. Не предлагай мне этого... пожалуйста. Не надо...
Она сидела и молчала, даже не плакала — смотрела на него, оцепенев, пустыми непонимающими глазами. Потом тихо предложила:
— Но ты же можешь работать?..
— Да, и зарабатывать в сто раз меньше, чем ты, и по-прежнему жить на твои деньги... И представь себе заголовок в газете: «Любовник миллионерши пойман с фотоаппаратом в чужом сортире!» или «Альфонсу наследницы приходится подрабатывать на сигареты!»
Тед говорил намеренно зло и хлестко, надеясь, что от обиды Рене придет всебя — и поймет, что он прав. Но глаза ее вдруг стали такими жалобными, что у него перехватило дыхание.
— Ты мог бы на мне жениться... Если хочешь, конечно! — Быстро добавила она. — И у нас все было бы общее...
— Не надо, Рене... пожалуйста, не надо — ты же умная женщина, неужели ты сама не видишь, что мне нет места в твоей жизни и в этом доме, и в этом городе...
— Неправда! Неправда! И если хочешь, мы можем перебраться куда-нибудь... даже в Париж... если ты хочешь... если ты любишь меня... — в ее голосе был вопрос, и отчаяние, и испуг, потому что мир радости и добра, окружавший ее в последнее время, вдруг рушился, осыпаясь грудой обломков, беспощадно ранящих только-только начавшую заживать душу.
— Я люблю тебя. Все эти годы... кажется, всю жизнь — с того самого дня. — Тед никогда не говорил этого раньше, боясь показаться сентиментальным и смешным, но теперь было уже все равно — теперь он мог сказать, потому что знал, что больше такой возможности не будет: — Мы сидели, и ты говорила, что боишься змей и копченых миног... Наверное, именно тогда я полюбил тебя и не понимал этого — а потом приехал на свадьбу — глупо, правда, и всю ночь представлял себе тебя с ним... и тогда понял... И все эти годы помнил тебя и ловил малейшее упоминание о тебе в газетах, и никогда не надеялся, что снова тебя увижу, услышу твой голос. А когда ты тогда позвонила и мы встретились — это было как во сне, словно все мои мечты вдруг сбылись... Но сны должны вовремя кончаться, Рене, и нам обоим пора это понять.
— Я не хочу ничего понимать. Я хочу, чтобы ты был со мной. Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю...
— Ты хочешь меня бросить...
— Нет. Просто я понимаю, что был нужен тебе, когда тебе было плохо. А сейчас ты вернула себе ту жизнь, для которой родилась... и мне в ней нет места.
— Ты даже не предлагаешь мне поехать с тобой...
— Нет. Это твой дом... и твоя жизнь. Я не имею права лишать тебя всего этого.
— Вот уж никогда не думала, — голос ее прозвучал еле слышно, но внезапно окреп и стал суше и жестче: — Вот уж не думала, что ты когда-нибудь бросишь меня из-за денег...
Это прозвучало как пощечина, неожиданная и несправедливая. За что, почему? Он же не из-за денег, он же... наоборот!
Тед хотел сказать, что дело не в деньгах, а в том, что он не может жить за ее счет, что все вокруг думают, будто он с ней из-за денег, и ему противно ловить косые взгляды... И без него ей будет лучше, ведь она еще так молода... а он действительно «не ее круга»... — и прекратил этот беспомощный лепет от одного ее жеста.
— Тебе так важно, кто что скажет и подумает... — Рене говорила размеренно и жестко. — И значит, всей твоей любви не хватает, чтобы любить меня. Значит, главное — деньги. Меня просто... берут к ним в придачу, или... или отвергают в придачу, — она помолчала несколько секунд, глядя на него, но сквозь эту жесткую маску Тед все явственнее видел беззащитную девочку, растерянную и изо всех сил пытающуюся не заплакать. Губы ее искривились в каком-то гротескном подобии улыбки. — Знаешь... меня еще никогда не бросали... Наверное, я должна сейчас рассердиться, сказать: «Ну и уходи, раз ты... раз я тебе не нужна!» — да?
Он кивнул — говорить было уже невозможно — и судорожно вцепился обеими руками в кресло, потому что ничего так не хотелось, как броситься к ней и прижать к себе, защитив, закрыв от всего, что приносит ей боль. И сказать, что да, конечно, он останется, и будет жить в этом проклятом доме, и ждать ее, как пес...
Если он дотронется до нее, то может не выдержать. Поэтому Тед молча смотрел, как глаза Рене медленно наполняются слезами. Сейчас она скажет: «Уходи!»... и правильно, и он сразу уйдет — и так будет лучше и легче для них обоих...
Но лучше и легче не стало.
— Не уходи, Теди... пожалуйста, не уходи, я не могу без тебя... — она пыталась улыбаться и мотала головой, но слезы уже текли по исказившемуся лицу, — не уходи... — и, как тогда, пять лет назад, неожиданно прижала руку к горлу, вскочила и выбежала из комнаты.
Казалось, даже сквозь толстую дубовую дверь Тед слышал тихий плач, и мысль о том, что она там плачет одна, была невыносима. Встал, вздохнул, глядя куда-то в пол — и шагнул в спальню.
Рене лежала на кровати — маленький живой комочек, зарывшийся в подушку лицом и изредка коротко всхлипывающий — и даже не обернулась, когда он присел рядом и притянул ее к себе.
— Солнышко мое... ну прости меня. Прости, пожалуйста, я не могу иначе. Здесь все на меня давит, все чужое. Прости... И тебе так будет лучше. — Кажется, она хотела что-то сказать, но он легонько прикоснулся пальцами к ее губам. — Тс-с... не надо... не спорь больше, это бесполезно. Я люблю тебя, но... пожалуйста... Солнышко, ласточка, детонька, птенчик мой пушистенький... прости меня, я не могу иначе...
Тед сам не заметил, как его поцелуи перестали быть утешающими, а руки скользнули под халат, чтобы добраться до нежной, как лепесток цветка, кожи. Он понимал, что Рене сейчас оттолкнет его... и будет права — но она все не отталкивала...
Он называл ее сотнями ласковых имен, повторяя их снова и снова — и одним, вмещавшим в себя их все: «Рене!» — и ласкал, то нежно, едва прикасаясь к шелковистому хрупкому телу, то неистово вонзаясь в него, выкладываясь до последнего, слыша собственный стон — и сам не понимая, отчаяние или блаженство породило его.
Наслаждение было сродни боли, и, казалось, уже не оставалось сил — но они возвращались снова и снова, и аромат цветов бил в ноздри и кружил голову. Все чувства в эту ночь обострились, и он запоминал и запах, и вкус, и прикосновение тонких рук, которые то покорно раскидывались перед ним, то самозабвенно тянулись к нему, моля, требуя, обещая.
- Предыдущая
- 75/81
- Следующая
