Сказки давнего времени - Брлич-Мажуранич Ивана - Страница 35

• Предыдущая
• 35/36
• Следующая

— Сестрица, я не могу дальше, а посмотри, как еще высоко над нами вершина.

— Ложись ты здесь под ель и жди, — отвечает коза. — Если мы обе будем взбираться на такую высоту, то у обеих у нас исчезнет молоко, и мы не будем иметь чем ребенка напоить. Я пойду его искать, а ты его напоишь.

Осталась бурёнушка под смородиной, а козочка пошла дальше. Взбирается она, взбирается: все обнаженнее и все круче голая и страшная вершина, словно в небо упершаяся. Повредила себе козочка ноги, но добралась до железной ограды. Видит козочка, что эта котловина утесами и железными плитами опоясана, а над котловиной и небо и воздух раскалены от жары.

— Худшего места в горах нет, здесь и будет наша сиротка, — говорить козочка, и стала взбираться дальше на утес, где он соприкасается с железной плитой, и поглядела через плиту.

Плита высотой в два человеческих роста, гладка, как стекло, раскалена, как пекло. Под ней в котловине спит ребенок. Сломила его в эти четыре дня печаль, растянулся он на камне и уснул.

Позвала козочка дитя, но дитя не слышит. Только огромные овцы подняли свои страшные головы. Но ничего не понимают они, страшилища неразумные, и опустив опять головы, продолжают есть медные листья, блещущие пламенем вокруг их красных голов. А козочка ногой толкнула камешек; упал камешек около ребенка и разбудил его.

Открыл Ягор глаза и увидел над собой рыжую бородку и два изогнутых рога и еще два глаза, и если бы это были два ангела Божьи, они не были бы ему милее. Вскакивает дитя, поднимает руки и говорить:

— Выручи меня, родная.

Когда он это сказал, и козочка услыхала голос ребенка, сразу она позабыла, что ножки у нее больные и израненные, — только бы ей добраться до ребенка или ребенку к ней.

Ухватилась она передними ножками за ограду и потрясла головой. Веревка, которая была у неё на рогах, размоталась, и упал конец её как раз в руки Ягору, а другой конец был привязан козочке за рога. Схватился Ягор за веревку и стал по ней взбираться все выше и выше, пока не обнял, счастливый, козочку за шею. А козочка перетянула ребенка через ограду, спасла его из адской котловины и, утомленная, прилегла с ним на камень отдохнуть.

Дитя, обняв козочку, не спускает рук с её шеи. Долго они так одиноко лежали друг подле друга, словно два муравья, на страшной и огромной высоте.

— Айда, друг мой Ягор, — говорить затем козочка.

— Не могу, козочка. Я сгораю от жажды. Напой меня молоком.

— Нет у меня молока — высохло, идем к коровке.

Пошли они, разбитые усталостью, мучимые голодом и жаждой, вниз по крутым утесам. Идет вопрос о жизни — и держится дитя за козочку, а козочка за дитя, чтобы не сорвались они со стремнины, и так они счастливо дошли до смородины.

Под смородиной лежит бурёнушка; она прекрасно отдохнула, насладилась холодком, подкрепилась росой и, хотя два дня не была на пашне, радостно их встретила.

— Не бойтесь, милые мои. Я вас обоих напою молоком.

Легли они, напились молока до отвала и затем весело сказали:

— Бурёнушка-матушка! Все, что лучше и мельче отавы [11]— будет теперь твое. Ты сама голодала, а нас кормила.

Затем они поднялись и пошли тем же путем, каким козочка и коровка пришли: через поток, через голые скалы, через заросли и луга. Путь из дома, которым козочка и коровка тянулись четыре дня, теперь они, возвращаясь с ребенком домой, прошли всего за один день.

Пока все это происходило, мачеха в доме наводила свои порядки. И еще утром, заметив, что бурёнушки и козочки не стало, сказала она:

— Лучше и не может быть для меня. Никакой заботы, а всяких запасов дома и пшеницы на два года, полотна же и шерсти — и на три. Буду я жить самостоятельно по своей воле: я всему госпожа тут, и все должно быть так, как я хочу: и поле, и кладовая, и жито, и шерсть.

Гордо подняла она голову и тотчас же пошла все осмотреть. А Баган, меньше мыши, сильнее барса, всюду за ней; только так как она, подняв голову, напыжилась, то и не видит, что у ее ног происходит. Так, она в кладовку, а Баган перед ней; она в хлев, а он вслед за ней на двери хлева; она в избу, он под порогом сжался. Но она всё по-прежнему размышляет и радуется. — Одна я одинешенька. Моё всё — кто мне что может сделать!?

Наслаждалась она так до позднего вечера, радовалась своей радости до тёмной ночи, а затем отправилась спать. Едва только мачеха уснула, как уже о двери избы что-то, словно зуб мышиный, скребнуло. Тотчас же на дверях засов сам собою открылся, двери сами растворились, закопчённые гвоздики над очагом, как свечи засияли, и Баган вошел и остановился на пороге, а величиной Баган всего лишь с пальчик. Водит он глазами по избе и куда ни взглянет, все его приветствуют, кланяется ему и скамья у стены, и прялка из-за печи, кивают ему сундук и треног.

— Айда, друзья, посмотрим, как мы ее одолеем, — говорит Баган.

Придвинулась дубовая скамья к очагу, а тренога к сундуку, спустился паук со стропил, и пришла прялка из-за печи. Приблизились они так друг к другу, чтобы договориться, только гвоздики не сходят с закопчённой стены, но сколько гвоздиков, столько языков пламени по стене.

— Как мы одолеем мачеху? — спросил опять Баган.

Судили, рядили — тяжелая скамья, хромая тренога, тоненькая прялка и паук, всех ненавидящий. И некого Багану противопоставить мачехе, а гвоздики от стыда убрали язычки пламенные.

Но в это время на темной полочке загорелась широким пламенем старая лампа-маслянка. Никто о ней не знал, никто ее не звал. Бог знает, с каких пор она была туда заброшена. Вспыхнуло пламя на маслянке и сказало пламя:

— Поищите и выберите то, что будет самое маленькое в избе и в кладовке. На этом её сила и разобьется.

Погас пламень на маслянке, наступил мрак, и только слегка заметны свечки на гвоздиках, а Баган говорит:

— Послушаем его, потому что старее всех нас этот огонь.

Немедленно пошел Баган и в ту же ночь влез в пшеницу, что была в хлеву. Перебирает, перебирает и находит одно зернышко; прильнул он к нему и говорить: «Пшеница Ягорова, пшеница, не давайся», — и бросил зернышко поверх охапки. Идет затем он в избу, забирается в шерсть, находить одну шерстинку; прильнул он и говорить: «Шерстинка Ягорова, шерстинка, не давайся», — и бросил шерстинку поверх шерсти. Идет он в сарай, перерыл всю солому, находит одну соломинку и говорит ей: «Соломинка Ягорова, соломинка, не давайся», — и кладет ее поверх охапки.

Поднявшись утром, мачеха начала, как всегда, наводить порядки. И все слушают ее, как она того хочет; но только во всём все же находится какой-то пустячок, который ей не поддаётся. Если мачеха бросит жито на жернова, всё жито смелется, но одно зернышко останется. Свистит, верещит, останавливает жернова, но не может она найти это зернышко.

Если возьмёт мачеха шерсть в прялку, вся шерсть мягко прядётся, только одна шерстинка не хочет: колет пальцы, будто иголка, и нельзя разобрать, что это за шерстинка.

Если же идёт она в сарай набрать соломы, чтобы плести жгуты, — вся солома гнётся, только одна соломинка упорно не хочет согнуться, а когда мачеха хочет ее выдернуть, соломинка спрячется и не знаешь, где она, эта соломинка.

Так день за днём — все четыре дня. А мачеха сама себя утешает и успокаивает.

— Это ничего. Одно зернышко, одна соломинка, одна шерстинка. А всё другое — моё.

Но что-то томит ей сердце и силы отнимает — не так всё идет, как шло бы, если бы этой соломинки не было… И овладел мачехой страх.

На пятый день отправилась мачеха осматривать свои три полосы поля. Как только подошла она к плетню, тот час же через плетень показалась баба Полудённица. Только немного она подняла голову из земли; было уже под вечер, и она бы замерзла, если бы совсем вылезла из рва.

Искривила баба шею от злости и сказала мачехе:

— Не стоит тебе и заботиться о поле. Возвращается тот, чьё оно.

Испугалась мачеха, а баба еще больше искривила лицо:

• Предыдущая
• 35/36
• Следующая