Первая заповедь блаженства - Дунаева Людмила Александровна - Страница 7

• Предыдущая
• 7/32
• Следующая

Потом я представил себе, какой переполох поднимется, когда люди, оставшиеся на земле, найдут мое мертвое тело. Как ужаснутся родители, увидев мой труп, обезображенный укусами и ожогами. Как мои родственники, громко зарыдав, станут упрекать друг друга в несправедливости и жестокости. Они-то решили, что я обычный, а ко мне, вон, ангелов присылают!..

Я гордо выпрямился и даже слегка разжал руки. Ангел спросил:

— Ты больше не боишься? Хочешь, поедем быстрее?

Я кивнул. В следующую секунду я уже горько в этом раскаивался.

Ангел подобрал поводья и свистнул. Конь вздрогнул, затанцевал на месте и внезапно диким прыжком рванулся вперед. Я завопил и вцепился в Ангела мертвой хваткой.

— Эй, задушишь! — крикнул Ангел; правда, он, кажется, шутил.

Но мне было не до шуток! Чтобы не слететь с коня на полном скаку, я что есть силы прижался к Ангелу. Его широкие рукава трепетали на ветру, раздувшись, как паруса, а волосы хлестали меня по лицу. Я зажмурился, мечтая только об одном: чтобы серый конь остановился.

В конце концов это произошло, правда, не очень скоро. Я открыл глаза. Мы стояли среди светлых сосен у высокого обрыва, а далеко внизу, за высокой белой стеной, текла река. Конь фыркал, вскидывая голову, а Ангел замер в седле, неподвижный, как изваяние. За нашими спинами вставало солнце.

— Там моя родина, — неожиданно сказал Ангел, глядя в туманную даль.

— Э… мы туда поедем? — спросил я, с тревогой косясь на обрыв.

Ангельское лицо поникло, и я испугался, что сморозил какую-нибудь глупость. А ну как он рассердится — что тогда?..

Но Ангел не рассердился. Он лишь вздохнул и промолвил:

— Ты устал. Пора возвращаться.

Он повернул коня, и мы шагом поехали вниз по сосновому склону, вышли в поле, свернули в лес. Тропинка становилась все шире и ровнее. Вскоре я понял, что мы едем не по лесу, а по парку. Но вокруг по-прежнему не было ни души. Прозрачную утреннюю тишину нарушал только щебет птиц…

— ЗДРАВИЯ ЖЕЛАЕМ!

Я дернулся. Справа от нас затрещали кусты и на дорожку вышел… давешний страшный доктор в галифе и тельняшке! Интересно, откуда он тут взялся, в раю? Неужели, тоже помер?..

Теперь на докторе была еще и куртка. В руках, вместо ремня — пустая корзина. Вслед за ним из кустов выбралась большая лохматая собака и, увидав Ангела, радостно завиляла хвостом. Хозяин же, поглядев на него, сердито нахмурился:

— Опять коня мучил! Все тебе неймется, горячий ты парень! Небось, прямо с автобуса на конюшню отправился?

— Доброе утро, — подумав немного, ответил Ангел.

Неожиданно страшный доктор радостно расхохотался.

— Тормозок наш дорогой! — воскликнул он.

Он схватил Ангела за одежду и, стащив с коня, принялся душить в объятиях, приговаривая:

— Вернулся, чудь белоглазая! Сволочь белобрысая!

Я, уцепившись за опустевшее седло, худо-бедно удержался верхом. Страшный доктор взял коня под уздцы и куда-то повел. Ангел шел рядом с доктором, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу. Теперь я смог рассмотреть его получше.

Ангел был одет в какой-то длиннополый балахон, вроде халата, украшенный вышивкой, с широкими рукавами и длинный — до земли. Никаких крыльев под ним не угадывалось. Все-таки, Ангел и впрямь был просто-напросто толстый, и поэтому не мог носить нормальную одежду. И вообще, скорее всего, это был никакой не Ангел, да и я, кажется, не в раю…

— Значит, это и есть тот самый Илья Арсеньев, который решил, что сможет от нас сбежать? — спрашивал, тем временем, страшный доктор, кивая в мою сторону.

Его друг кивнул.

— Отважный малый! — сказал доктор. — Только глупый. Или слепой. Он что, не видел, какие у нас стены?

Толстый пожал плечами.

— По его милости все врачи с рассвета по лесу шастают, — усмехнулся доктор. — Делают вид, будто ищут сбежавшего пациента. А чего его искать? Проголодается — сам прибежит, как миленький. Сколько уж раз так было! Но раз главврач приказала — нужно выполнять. Вот народ и гуляет. Грибы собрали подчистую. Нам с Вафлей почти ничего не досталось…

Собака, услыхав свое имя, заскулила от избытка чувств.

Аллея свернула к длинному одноэтажному строению с маленькими окошками и большими дверями. У стены лежала куча опилок, а рядом в загоне гуляли две лошади. Доктор подвел серого коня к дверям, без всякого предупреждения сдернул меня с его спины и аккуратно поставил на ноги.

— Приехали, — сказал он.

— До вечера, — широко улыбнулся он, хлопая своего толстого приятеля по плечу, — заходи, отпразднуем твое возвращение!.. Пойдем, Пашка! — сказал он коню и увел серого на конюшню.

Собака Вафля, поскуливая, заметалась между конюшней и толстым, но в конце концов убежала за за хозяином.

Толстяк повернулся ко мне и неторопливо промолвил:

— Будем знакомы, меня зовут Каарел Томмсааре.

Я чуть не сел на кучу опилок. Надо же было так опозориться! Принять обыкновенного врача за Ангела! Теперь я прекрасно видел, что в облике доктора нет ничего таинственного. Глаза — просто холодные стекляшки, волосы — белёсые, как солома у конюшни. Лицо — надменная прибалтийская физиономия, бледная до зелени. Краше в гроб кладут, как говорится. А туда же: рвётся меня лечить!..

Скривившись от разочарования, я процедил:

— Очень приятно.

Доктор повернулся и заколыхался в сторону аллеи; я поплелся следом.

— Зови меня Каарел, — по-прежнему не спеша продолжал доктор, — тебе я это разрешаю. Ведь ты приехал насовсем…

Я громко усмехнулся. Я, в общем-то, совершенно не собирался с ним разговаривать, но просто обязан был кое-что прояснить.

— Позвольте вам напомнить, дорогой Каарел, — проговорил я с изысканной издевкой, — что я сюда не приезжал. Меня привезли насильно. А вы уломали профессоршу оставить меня здесь. Я не стану спрашивать вас, зачем вы это сделали. Признаться честно, мне на это абсолютно наплевать. Но смею заметить, что я вас об этом не просил, и потому…

Доктор, надо сказать, проявлял удивительную выдержку. Как я ни изощрялся в издевательствах, он продолжал невозмутимо топать вперед, лишь изредка поглядывая на меня одним глазом.

Постепенно мое ораторское вдохновение начало угасать. Я еще некоторое время пыжился, а потом позорно умолк на полуслове… И вдруг меня осенило: ведь господин Томмсааре — врач! Он считает меня больным, а на больных не принято обижаться!..

— Мы пришли! — объявил доктор.

Мы очутились перед аккуратным забором, за которым виднелся большой деревянный дом, утонувший в яблонях. На доме висела табличка: "Корпус 7". Неожиданно кусты у калитки зашевелились, и я услышал, как кто-то быстро прошмыгнул к дому.

— Атас! Эстонец идет! — донёсся до меня чей-то сдавленный крик.

Доктор покачал головой.

— Я же говорил им, что я не эстонец, — промолвил он, отворяя калитку. — Я сэту!

В доме было тихо. Дверь была слегка приоткрыта. Доктор остановился в трех шагах от крыльца и взял прислоненную к стволу яблони длинную палку. Ею он осторожно толкнул дверь…

На порог со страшным грохотом полетело мусорное ведро. Кто-то торжествующе завопил, но в следующий миг вопль перешел в стон разочарования. Доктор взял меня за руку и, старательно перешагивая через яичную скорлупу, поднялся на крыльцо.

— Вот мы и дома, — сказал он.

— Приснись, жених, невесте! Что, так вот они со вчерашнего вечера и лежат?

— Так и лежат, Дядя Фил…

В дверях нашей палаты стояли двое: доктор Томмсааре, которого старшие пациенты называли Эстонцем, и страшный доктор в тельняшке, которого Эстонец называл Дядей Филом.

Вчера, после того, как доктор Томмсааре привёл меня в свой корпус и показал мне мою койку в девятиместной палате, четверо санитарок из больницы привели к нам ещё восьмерых новеньких. Среди них, к моему великому негодованию, оказался патлатый Поэт, а остальные семеро были, без сомнения, наиболее неприятные типы из всех виденных мною в больничном саду.

• Предыдущая
• 7/32
• Следующая