Первая заповедь блаженства - Дунаева Людмила Александровна - Страница 17

• Предыдущая
• 17/32
• Следующая

— Что случилось?! — испугались мы с Юрой.

— Смотрите! — прошептал Поэт.

Мы взглянули… и наши сердца покатились следом за картошкой. Мы стояли на краю нашей полянки. Но шалаша на ней больше не было. На истоптанной траве валялись поломанные жерди, пучки соломы, чурбачки были вывернуты из земли, в размётанном кострище свернулись куски обгорелого пластика — всё, что осталось от нашего хозяйства.

Мы сбросили рюкзаки и, осторожно ступая, обошли полянку, обнаруживая всё новые и новые следы преступления. Родник в овраге кто-то попытался засыпать, и теперь вниз по оврагу текла струйка жидкой грязи. Черпак и кружка были плотно набиты землёй. Земляничник, где уже начали поспевать ягоды, был словно вспахан: изрубленные кустики валялись кверху корнями.

В сосну был воткнут перепачканный землёй топор. Из-под лезвия уже тянулась капля свежей смолы.

Никто из нас не произнёс ни слова. Поэт Вася постоял немного над обломками шалаша, выдернул топор из раненой сосны и, подобрав рюкзак, побрёл прочь. Мы отправились следом.

— Вы знаете, кто это сделал? — спросил Эстонец.

Он, конечно, удивился, увидев нас в корпусе спустя всего час после нашего ухода. Так что, без расспросов не обошлось. Доктор выслушал нас, сидя в своём кресле во главе обеденного стола. Наш рассказ его, кажется, расстроил. Когда мы замолчали, Эстонец опустил голову и тяжело вздохнул.

— Доктор, я не понимаю, кому это понадобилось, — сдавленным голосом проговорил художник Миша. — И, главное, зачем. Разве кому-то мешал шалаш? И сосна… и земляника… Что может толкнуть человека на такую ужасную бессмыслицу?!

Доктор не ответил, но уставился на нас таким ледяным взглядом, что моя спина чуть не покрылась инеем. Его пальцы так стиснули подлокотники кресла, словно хотели сломать. Кажется, он сердился…

— Если вы узнаете, кто это был, скажите мне, — очень медленно произнёс доктор.

Я, конечно, пылал жаждой мести, но при этих словах мой гнев слегка утих. Не то, чтобы я пожалел преступников. Но мне вдруг стало страшно отдавать их Эстонцу. Теперь до меня дошло, что он не просто сердится, он в ярости!

Мы с Мишей и Юрой украдкой переглянулись. Поэт Вася, не проронивший ни единого слова с тех самых пор, как мы увидели разрушенный лагерь, отрешённо смотрел в окно. Внезапно он заговорил:

— Я знаю, кто это сделал. Это из младшей палаты двое. Я видел, как они следили за нами. Только… я не скажу, кто они. Если вы их накажете, они всё равно ничего не поймут. Они потом поймут. Когда сами построят что-нибудь, и это кто-нибудь сломает просто так, из вредности. Поймут, я знаю, ведь я-то понял… Сегодня. А раньше — раньше я был такой же, как они. Эстонец как-то осел в своём кресле, словно снеговик под солнцем. Его глаза больше не сверкали ледяными искрами, королевская осанка куда-то подевалась. Помолчав немного, он встал и показал Поэту на дверь:

— Надо поговорить…

Оба направились в комнату доктора. Через пару минут до нас, оставшихся на кухне, донеслись отчаянные вопли и рыдания.

— НЕТ! НЕТ! НЕ ХОЧУ! Я БОЛЬНОЙ! Я ПСИХ! Я БУЙНЫЙ! МЕНЯ НЕЛЬЗЯ ВЫПИСЫВАТЬ!!!

Поэт выбежал в кухню весь в слезах. Мы вскочили… и замерли с дурацкими рожами, потому что не знали, что делать. Из столбняка нас вывело появление Эстонца. Доктор остановился на пороге кухни, тяжело привалившись к дверному косяку.

— Как же так?! — наперебой закричали Миша и Юра, бросаясь к Эстонцу. — Это жестоко! Бесчеловечно! Как вы можете нас разлучать?!

— Хорошо, — сказал Эстонец. — Вас двоих я тоже выписываю…

— За что?! — отшатнулись ребята.

— Просто так, — ответил доктор. — Такой я вредный. Такой подлый. Люблю, когда всем плохо. Бессердечное чудовище…

Он схватился за грудь, сминая нарядную вышивку. Мы стояли с распахнутыми ртами. Слишком много новостей за каких-то полтора часа. Слишком много… Доктор посмотрел на нас и сказал:

— Нашу лечебницу закрывают.

— Спокойно, мужики, спокойно, — сказал Дядя Фил, бросив деревянную лопату в пустую тачку.

Развернув тачку, доктор покатил её прочь от навозной кучи. Тачка сильно грохотала по неровному асфальту, так что, больше доктор ничего не сказал, пока мы все вместе не вошли в конюшню. Дядя Фил остановился у ближнего денника и открыл тяжёлую дверь, на которой висела табличка: «Паладин. Добрый — Плясунья. Орловская рысистая порода».

В открытую дверь сразу же выглянула приветливая серая морда. Поэт рассеянно погладил коня и спросил:

— Так это правда, или нет?

— Неправда, — услыхали мы уже из денника.

— Но Эс… то есть, доктор Томмсааре сказал, что…

— Доктор Томмсааре в последнее время неважно себя чувствует и поэтому немного погорячился, — сказал Дядя Фил, сгребая лопатой грязные опилки. — Пока что нас никто не закрывает…

— Вы сказали «пока что»! — прицепился Юра. — Почему?

— Тебе-то какое дело? — проворчал Дядя Фил, вываливая в тачку полную лопату навоза. — Тебя уже выписали!..

— Мы волнуемся за Илью! — заявили Миша с Васей.

— Да, Каарел прав, вы уже поправились, — вздохнул Дядя Фил.

Он бросил лопату и встал в дверях денника во всей красе: потное лицо, всклокоченные волосы, в бороде — соломинки. Зеленоватый медный крест на толстом гайтане качался поверх застиранной тельняшки. Галифе в заплатках, кирзачи в дырочках. Из кармана, естественно, торчал запасной — пугательный — ремень.

— В общем-то, вы не зря за него волнуетесь, — признался Дядя Фил. — У нас действительно появились проблемы. И если лечебницу закроют, тех, кого не заберут родители, отправят в обычный интернат…

— Это плохо? — насторожились друзья.

— Чего уж хуже! — криво усмехнулся доктор. — В интернатах работают выпускники таких же интернатов, сами неудавшиеся вундеркинды. Вы представляете себе, что это такое?

Мы не представляли.

— Но кому вдруг понадобилось закрывать лечебницу? — спросил Миша. — Разве мы кому-то мешали?

— Значит, мешали, — буркнул доктор. — Мир, к сожалению, таков, что, если кто-то где-то живёт счастливо, это обязательно кому-то мешает…

Дядя Фил вздохнул и потёр руками и без того красное лицо.

— Но вы не переживайте, — сказал он. — Мы сделаем всё возможное, чтобы Илья не попал куда не следует. Конечно, это будет сложно, но мы постараемся… Ладно, идите-ка домой. Только умоляю, не терзайте расспросами Каарела: он и так места себе не находит…

Мы не стали никого терзать. Мы сидели и ломали головы, изобретая способ избежать полной разлуки. Но так ничего и не придумали. Друзья, конечно, оставили мне свои электронные адреса, но скорее просто так, на добрую память: связаться по Сети у нас не было никакой возможности.

— Интернаты не входят в общую Сеть, — просвещал нас Юра, — поскольку являются принудительно-исправительными учреждениями, как и тюрьмы. Допуск в их локальную сеть может быть разрешён лицам, достигшим совершеннолетия и только по очень веским причинам…

— А если не вы мне, а я вам позвоню? — спросил я.

— Обратная связь действует только при наличии доступа, — вздохнул Юра. — Мои родители отключили его ещё вчера, сразу после звонка Ольги Васильевны. Они до смерти боятся, что кто-нибудь случайно узнает, где я был, поэтому постараются замести все следы. Мне велено говорить, что я поправлял здоровье на озере Байкал в гостях у троюродной бабушки…

Юра достал из кармана дискету и показал нам.

— Моя легенда. Передали через Ольгу Васильевну. Велели выучить наизусть до отъезда. Вся информация о бабушке и о местности: география, флора, фауна… Даже песня про «Славное море, священный Байкал»…

— А я жил в Санкт-Петербурге, — Вася вынул точно такую же дискету. — В городе великих писателей. Посетил, разумеется, все театры… Да, похоже, придётся как следует напрячь мозги…

— Надо же, — тоскливо усмехнулся Миша, похлопывая себя по карману. — Мы с тобой, Вась, оказывается, земляки. Я вот из Эрмитажа практически не вылезал. Придётся сделать кучу набросков…

• Предыдущая
• 17/32
• Следующая