Лёшка - Голышкин Василий Семенович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/76
• Следующая

Секретарь, глядя на нас, мальчиков, продолжал:

— На овощной базе ЧП: мороз грозится побить картофель, свеклу и морковь. Если сегодня ночью мы не одолеем его, то завтра утром он нокаутирует нас: оставит магазины без овощей. — Секретарь говорил образно, мне понравилось. — Орлята! — Голос секретаря снова взлетел и парил, больше не падая. — Нам ли, атлетам, бояться мороза? Мы его запросто на обе лопатки положим!

— Положим! — браво припечатал батальон.

— Но не все. — Секретарь поднял руку, требуя вникания. — Завтра — воскресенье, законный день отдыха. Не все могут… Поэтому пойдут только добровольцы… Добровольцы, два шага вперед, марш!

Он не успел, просто не знал, что надо посторониться, когда на него сзади, вопя: «А мы что? Мы чем хуже?» — налетел поток девочек, хлынувших в добровольцы. К слову сказать, он выплыл из него с честью, сохранив при себе и пальто и шапку, правда в суматохе несколько помятую. Поднялся на крыльцо и, глядя на Анну Павловну, смущенно развел руками. Анна Павловна улыбнулась, посмотрела не без гордости на девочек и добродушно махнула рукой: ладно уж, оставь их…

И девочки остались стоять там, куда их вынес поток, чуть-чуть опередив мальчиков, так же дружно подавшихся в добровольцы.

— Командирами трудового десанта назначаются… — Это крикнула Зина, и все притихли, ожидая имен. — Первого десантного отряда — Алексей Братишка, второго десантного отряда — Алексей Твердохлебов, третьего — секретарь райкома комсомола, воспитанник нашего училища Николай Плотников…

Только тут мы прозрели!

Плотников! Нам ли его не знать… Про него и в газетах было: «Каравай, каравай, какой хочешь выбирай… (Сказание о пекаре Плотникове)», и у нас он в портретной галерее среди тех, кто окончил училище с отличием. А теперь вот, оказывается, он секретарь! Ура секретарю Плотникову. И мы, ударив в ладоши, дружно заорали:

— Ура!..

Но секретарь вдруг запротестовал, замахал руками и крикнул, что ему «не светит» в командиры, а «светит» в рядовые и если «Лешка, рабочий класс» не возражает, то он, секретарь, желал бы…

Сказав это, он осекся и вопросительно посмотрел на меня. Польщенный тем, что секретарь райкома знает мое школьное и училищное прозвище, и догадавшись, конечно, о его желании, я в свою очередь крикнул:

— Рабочий класс не возражает! — и записал секретаря райкома в свой отряд.

Командиром третьего десантного отряда была назначена Зина.

Потом батальон разбили на отряды, и мы — я, Твердохлебов и Зина, — приняли командование: усадили десантников в подоспевшие автобусы и повезли на овощную базу. В автобусе я еще раз оглядел «своих». Канурики, попавшие в мой отряд, расположились на переднем сиденье, лицом к салону, и о чем-то перешептывались. Ребята мои часто и тревожно посматривали на кануриков. Боятся, как бы не дали деру, догадался я и, чтобы успокоить их, прокричал наперекор мотору, что «всякую отлучку буду считать дезертирством с трудового фронта…». Ребята заулыбались: нашел кого предупреждать, добровольцев! Но канурики хмуро переглянулись, хотя, как, собственно, они могли исчезнуть, все трое, на глазах у всех нас? Но так уж мы все устроены: людей, не чистых на руку, наделяем сверхъестественными способностями и верим, что они все могут, в том числе и сухими из воды выходить. А они всего-навсего люди, и твердое противостояние — наша неподкупность и бдительность — тотчас сбивает их с панталыку.

Никуда они не ушли, канурики, а, подхваченные вихрем нашего энтузиазма, трудились не хуже других.

Как мы работали!.. Нет, как мы сперва за обе щеки уплетали то, чем угостила нас у входа в овощехранилище скатерть-самобранка! Горячий кофе, сосиски, запеченные в булочке!.. Да на морозе!.. Нет, это была не еда. Это было объедение.

Зато потом… О, как мы потом трудились, хотя, честное слово, в нашем труде было больше от игры, чем от работы. Мы разбились на звенья, и каждое звено получило какую-нибудь секцию: картофельную или свекольную, морковную или капустную.

Секции — это что-то вроде ячеек большого улья-хранилища. Вдоль секций, как по улице, ходят машины. Подойдет машина к картошке, навалит, сколько может, на спину и ходу в магазин. Там ее уже ждут не дождутся. Большой город — Москва, всегда есть хочет!

Вот эти секции и стали нашими игровыми площадками.

В игре — капуста, целая пирамида. Один, у пирамиды, хватает кочан и бросает другому. Тот смотрит, хорош или совсем плох. Если совсем — в отходы. Если хорош или «подлечить» можно, кидает третьему. У третьего задача — прямо противоположная первому. Если первый разрушает капустную пирамиду, третий строит ее заново. Кладет в нее те кочаны, что совсем здоровы, и те, что он на лету «лечит», сдирая с них черный, побитый морозом лист.

Играй, не зевай!

А вот кто-то и зазевался. Ну и схватил кочаном по лбу. В долгу, разумеется, не остался и противника — тем же кочаном по тому же месту! Но я, командир, начеку. И хотя у самого руки зудят осалить кого-нибудь мячом-кочаном, помню службу и водворяю порядок…

Я прикрикнул, воззвав к дисциплине. Забияки опустили руки и смущенно посмотрели на меня. Ну и дурацкий, наверное, был у меня вид, когда в одном из них я узнал секретаря райкома…

Мелькнула мысль, до чего официальным я становлюсь, когда меня кем-нибудь выбирают или назначают. Вон секретарь — повыше моей должность, а может и запанибрата… А он взял да и поозоровал с кануриком Галеевым, и смотри, как тот разошелся! Загонял секретаря, уже не в шутку, а всерьез бросая ему капустные кочаны…

Секретарь с Галеевым, а мы? Мы, все остальные, кроме кануриков, часто видим Галеева в своей компании, кроме занятий, конечно? А никогда! Ни он к нам не идет, ни мы его к себе не зовем. Он к нам не идет, потому что мы его не зовем, а мы не зовем, потому что как же его звать, если он — мы почему-то уверены в этом — к нам ни за что не пойдет? Так мы все думаем о нем, хотя сами о себе другого мнения и точно знаем, если нас не позовут, мы на всех смертельно обидимся!

А не это ли самое случилось с ним, с Галеевым, и со всеми прочими кануриками? Не обиделись ли они на то, что мы их не зовем, и от обиды этой свернули на дорожку, по которой честные не ходят?

— Лешка-а! — Зовут или послышалось? — Ра-бо-чий класс!..

Меня! А я раздумался и не слышу. Оборачиваюсь и вижу коротышку Кафанова с черным, как у жука, крылышком волос, нашего «военного корреспондента» и неизменного редактора всех «боевых листков» училищного батальона. Я знаю, что ему нужно: лучших и худших. И, не глядя, одним мысленным взором вижу, что написано в трубочке «боевого листка», который он держит в руках. Крупно: «Юнармейцы!» Еще крупней: «Мороз — наш враг!» Чуть помельче: «Не дадим морозу хозяйничать в наших закромах!» И снова крупно: «Спасем урожай! Не оставим магазины нашего микрорайона без овощей!»

После таких призывов любимый микрорайон мог спать спокойно. Район, но не мы, десантники, участники овощного рейда. Зоркоглазый Кафанов был начеку и, завидев клюющих носом, а равно и задающих храповицкого, тут же брал их на заметку и вскоре являл всем в «боевом листке» под крестом и с эпитафией, вроде этой:

Да, «худших» он разрисовывал так, что пальчики оближешь — вкусно и занимательно. А вот на «лучших», увы, пускал всего одну краску — красную и, воспевая их, ограничивался прозой в две строки. «Идущие впереди» — алела обычно в «боевом листке» шапка над фамилиями отличившихся десантников.

«Худших» у меня не было, а в «лучших» я ему дал канурика Галеева.

— А? — как глухой, переспросил Кафанов, не веря слышанному.

— Га-ле-ев! — прошипел я ему в самое ухо и припечатал: — Я отвечаю!

Кафанов убежал и вскоре притащил «боевой листок», который тут же пошел гулять по отсекам. Я почти угадал его содержание. Был в нем и некто «в расцвете юных сил», что «беспробудным сном почил», был и Галеев, «идущий впереди»…

• Предыдущая
• 49/76
• Следующая