Притча о пощечине - Крелин Юлий Зусманович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/35
• Следующая

Почему? Осознанно никто из удивившихся себе такого вопроса не задал. Почему?

Потому! Никто из присутствовавших, естественно, и не отвечал, ибо не было вопроса. Есть факт. Потому!

— Понравилось. Тяжелая, правдивая, настоящая картина. Не оперетта и не устрашение из выстрелов и убийств, как иногда бывает в фильмах про войну. Но это так мне, а вообще… оценивать боюсь.

— А мне вообще такие картины не нравятся. Я, Евгений Максимович, люблю, чтоб отдохнуть, чтоб весело. Плакать мне и без их картин причины есть.

— Вот выплачешь в кино все, что накопилось, тогда на жизненные неустройства и неприятности слез не останется, будешь смотреть вокруг весело, улыбаться или иронизировать, как Олег Миронович.

Олег Миронович фыркнул и вышел из перевязочной. Евгений Максимович подмигнул захлопнувшейся двери.

— Нет, девочки, такие картины, по-моему, очень нужны. Если будете только смеяться, разучитесь думать, — словно Всеволод Маркович, изрек сомнительную истину старший из собеседников.

— Гоголь смеялся, а думал, — вдруг нарушила обет молчания Марина.

Евгений Максимович вытаращил на нее глаза:

— Умеешь говорить?

Антонина засмеялась.

— Самый удачный пример, конечно. Нет ничего неожиданнее слов о гоголевском смехе сквозь слезы. Давайте, девочки, увозите больную. Наши разговоры ей ни к чему. Ей, наверное, в кровать хочется.

Ушел и Евгений Максимович. Девочки остались.

— Говорит-то он хорошо, а вот делает, не всегда подумав, — сказала Тоня. — Бог с ним. В их делах запутаешься.

— А ты не лезь в их дела.

— Я и не лезу. Просто иногда оказываешься между.

— Между чем?

— Между струями. Как мяч в фонтане, знаешь? Те бьют в небо, а мяч остается на плаву.

— Не понимаю. Смотри, пришьют аморалку. «Кино смотрели?» Ох смотри!

— Пусть они смотрят. Повезли.

Девочки взялись за ручки каталки, вывезли ее в коридор и обогнали медленно идущего заведующего.

— Странный он сегодня. Правда? — спросили одновременно они друг друга, и обе рассмеялись.

Успокоенная больная ехала в палату и не думала ни о чем. Сегодня страшное уже было позади.

По-видимому, Евгений Максимович нуждался в любви сестер. Так казалось, глядя на его терпимость даже к явным ошибкам и нерадивости. Жене, Вике, бы он много больше пенял и за более мелкие, бытовые просчеты. Сестры, кроме того что это были работники, без которых врач — никто, были еще и оценивающей публикой. Дух своей приязни или неприязни сестры разносили по всей больнице, что в значительной степени определяло, так сказать, общественное мнение.

Хирург всегда на сцене, всегда артист. Насколько легче работать под заведомые аплодисменты, когда все к тебе хорошо относятся, любят тебя. Тогда и диагнозы правильнее, и операции удачнее. Под косыми, недружелюбными взглядами работать труднее. Когда все к тебе хороши — и все хорошо, не боишься ошибиться и меньше ошибаешься. Что тебе кажется, что думаешь — то и говоришь, так и делаешь. И ошибиться не страшно — все кинутся помогать, все искренне сочувствуют и исправляют ошибку не за страх, а за любовь. А когда на тебя смотрят из-за угла, косо, сузив глаза, перестаешь верить своим глазам, рукам, боишься сказать не то и не так. Боишься себя, не веришь себе — чаще и ошибаешься, как будто неуверенность накапливается от неприязненных взглядов, от злости, от несочувствия.

Евгений Максимович всегда помнил, что отношения у людей взаимны, конфликты, как правило, обоюдны, виноваты бывают обе стороны, и старался следить за собой. Его взрывы не были взрывами недоброжелательства.

Нелепый инцидент с Петром Ильичом был чреват поворотом отношения всех, кто с ним работал. По счастью, ремонтники слишком плохо и весьма наглядно плохо делали им больницу. Но, в конце концов, инцидент не результат плохого ремонта, а внутренней копоти и душевных неурядиц.

В прокуратуре тоже пора делать ремонт. Пол коробится. Кое-где паркетины выбились, там скопилась грязь, которую трудно было, по-видимому, вымести. По стенкам стояли мягкие стулья, которые требовали либо перебивки, либо замены. В доме бы их обновили. В учреждениях такую мебель списывают и, под строгим глазом специальной инвентаризационной комиссии во главе с главным бухгалтером, сжигают. Кто его знает, как это бывает в прокуратуре, а в больницах подобные костры не редкость. За время ремонта Петр Ильич видел их дважды.

Ждал он недолго. Прокурор его принял быстро:

— Слушаю вас.

— У меня жалоба на ваши органы.

— Слушаю вас внимательно. Вы принесли заявление?

— Нет. Сначала хотел поговорить.

— И зря. Написанное — значит продуманное. На кого жалоба? На какие органы?

— На ваш суд.

— Ну, это не совсем наши органы, хотя, безусловно, к нам имеют ближайшее отношение. В чем же дело?

— Суд не принимает дело.

— А в чем суть? Изложите.

— Мне дали по лицу на работе. Есть свидетели.

— Начальник, что ли? Справка, удостоверяющая побои, есть?

— Никакой он не начальник. И никаких побоев. Дал по морде и пошел.

— А вы?

— А я остался.

— То есть?

— В комнате остался.

— Не понимаю. Вы где работаете? Видите, насколько было бы проще, будь заявление написано. Так где?

— В ремтресте нашего района. Прораб я. Вот.

— Мы вас давно ждем.

— Пока больницу не кончим, новые точки нам не дадут открыть. Ну, если не велят сверху. У нас еще полно точек незакрытых.

— Не надо было открывать много.

— А то вы не знаете. Если их много не откроешь, не откроют счета. Не будет денег. А откроешь много — не хватает рабочих. Вот и пооткрывали, а закончить ничего не можем. Дождетесь.

— И я думаю. Вы-то уже дождались. Извините. Шучу. Так где вас ударили: в больнице или в своей конторе?

— В больнице. Заведующий хирургическим отделением. Мы там делаем ремонт.

— Так вы — что? Судиться хотите?

— Ну.

— Увечья-то не было. Надо административно решать такие пустяки.

— Какие ж пустяки? Если каждый по роже…

— Успокойтесь. Успокойтесь. Как вас зовут?

— Петр Ильич.

— Для таких дел, Петр Ильич, у нас существуют общественные организации, профсоюзы, товарищеские суды, газеты, наконец.

— Был товарищеский суд. Смех один.

— Мы можем поговорить с товарищами из товарищеского суда.

— Нечего с ними разговаривать…

— А что же обидчик, продолжает угрожать вам? Надо через общественные организации потребовать извинения.

— Да он каждый день извиняется, и на товарищеском суде тоже. Да что мне его извинения! Надо мной смеются. Вот. Как я могу работать?! Я ж не тряпка на полу. Вот. Как я могу указания своим давать?! Да кто я теперь?!

— Ну, перестаньте, Петр Ильич. Нервы свои в узде надо держать. Обидчик публично принес извинения. Инцидент исчерпан. Не срок же ему за это полагается. Публичное извинение. Работайте спокойно, Петр Ильич.

— Как это? Работайте спокойно, а живите — как получится! Так всякий будет сначала по морде, а потом словами извиняться. Так, знаете, морд не напасешься.

— Успокойтесь, успокойтесь, Петр Ильич. Ну дайте ему тоже, в конце концов, по морде… Это я шучу, конечно…

— Все шутят. Что я, чучело для шуток? Все шутят. И он бы рад, если я по морде. И он хочет… Значит… А я вот суда требую. И пожалуйста!.. Я вам не тряпка на полу.

— Ну хорошо, Петр Ильич. Не волнуйтесь.

— Что вы меня успокаиваете! Я не…

— Я вам говорю, а вы перебиваете. Мы обсудим ваше дело. Но чтоб все было как надо. Пойдите в консультацию, посоветуйтесь с адвокатом, пусть он поможет вам все правильно изложить на бумаге. И это заявление принесите к нам. Мы обсудим. Мы что-нибудь придумаем.

— А что придумывать?! Вы должны стоять на страже интересов рабочего человека…

— Мы, Петр Ильич, стоим на страже законности и общества… Учтите. Мы всесторонне обсудим все. Я же сказал. Мы никого не обидим. Работайте спокойно, Петр Ильич. Мы ждем от вас обстоятельного заявления.

• Предыдущая
• 24/35
• Следующая