Хирург - Крелин Юлий Зусманович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/67
• Следующая

— А они подтвердят, что с вами смотрели?

— Естественно. Они ж смотрели.

— Тогда какое имеют значение ваши записи?!

— Но это ж единственный документ.

— Да что нам ваши документы. Свидетели есть? Есть. Экспертизы решение есть? Есть. Можем еще очные ставки провести. А бумага… знаете ли.

— А нам говорят, что вы словам не верите, только документам.

— Это только ваши инстанции решают по документам. Они незнакомы с элементарными нормами права. Все в этом отношении вы невоспитанны и безграмотны. Если хотите найти правду — не в бюрократическо-чиновничьих инстанциях ищите, а в суде. Мы на страже законов, а не ваших циркуляров. Все дела против врачей не жизнь создает, а, по существу, сами же врачи, другие. Если ваши медицинские инстанции нам не мешают, мы всегда строго придерживаемся буквы закона.

— Буквы или духа? — глупо спросил я, поскольку не знал, что говорить.

— Конечно, прежде всего буквы закона. Дух, знаете ли, все могут понимать по-разному… — усмехнулся. — В законе важна буква. А инстанции ваши сначала напишут циркуляр, а потом гоняются за духом инструкции. И вот результат. Хирургам портят нервы.

Так вот у меня и остался только выговор. И про клятву меня следователь не спрашивал.

Ему важна была буква. Буква и цифра.

Позвонил, сказал анестезиологу — она ведь тоже участник эпопеи этой.

— В основном я знаю. Вы, Евгений Львович, расскажите, как это произошло. Все-таки во врачебной семье.

— Она шесть дней, Захар Борисович, никому дома не говорила. Лишь на шестой день она сказала бабушке, и та привезла ее к нам.

— Как же она терпела?

— А бог ее знает. Девочка чудная, терпеливая, вежливая. Очень рассудительная и, наконец, красивая. У меня все разрывается, когда я смотрю на нее. Ей-богу, вот квартиру мне в районе обещают, отдал бы ее к черту — лишь бы поправилась. Это я виноват. Надо было сразу. А я сомневался, сомневался…

— Конечно. На шестой-то день поставь сразу диагноз! Засомневаешься. Шесть суток. Нет уж, вы, Евгений Львович, не зарывайтесь, больше чем надо не кайтесь. Это уж гордыня. А что на операции нашли?

— Сам аппендикс был как деревяшка — плотный, покрыт фибрином, на кончике маленькое отверстие. Купол слепой кишки тоже плотный. Вокруг инфильтрат, гной в центре и общий разлитой перитонит.

— И что сделали?

— Отросток убрали. Как мог, залатал купол и подшил его к брюшине, а то ненадежно было. Потом часа два протирал, полоскал, промывал живот. Поставил дренажи в четырех местах. А теперь в вены лью все, что могу. Спасибо реаниматорам из центра. Возим кровь туда на анализы: солевой баланс наша лаборатория не определяет.

— Плохая лаборатория.

— У нас теперь районная лаборатория, централизованная — только хуже стало. А в центре реанимационном нам делают, приезжают. Балансируем солями — то это льем, то другое. Сами увидите — все записано.

— Я не уверен, что могу вам чем-нибудь помочь; но знаете, родственники волнуются, естественно, просили — я и приехал.

— Да что вы, Захар Борисович, я так рад, что вы приехали. Вместе подумаем. Может, что подскажете? Четырнадцать лет! Вот посмотрите ее анализы на сегодняшний день.

Захар Борисович приблизительно такого же возраста, как и Мишкин, даже почти такого же роста и тоже очень удачливый хирург, но оперировал чуть меньше, ведь ему пришлось тратить время на аспирантство, на ублажение своего научного руководства, на написание сначала кандидатской диссертации, потом докторской. Сейчас он доктор наук, профессор, и родственники девочки пригласили его на консультацию. Профессор взял историю болезни в руки и стал ее листать.

Мишкин сидел рядом и курил. Впечатление было, что он ни о чем, кроме сигареты, не думал и смотрел только на дым.

Временами он захватывал подбородок большим и указательным пальцами, потирал его, а потом смотрел на пальцы, будто отросшие на подбородке волосы могут остаться на руках. Досадливо поморщился — вспомнил Галину забывчивость. «Ежедневно сюда приезжает. Ну спасибо, помогает нам с девочкой. Но бритву-то мне можно привезти! Безобразная забывчивость. Что ж мне, оперировать бороду, что ли!»

Он опустил голову на руки, прикрыл на минутку глаза и потер веки.

— А здесь, Захар Борисович, на этом листе, — что мы лили и сколько.

— Вижу. Пойдемте посмотрим девочку. Потом думать начнем. — И, сделав вид, что они еще не думали, вышли из кабинета.

Смешно было смотреть на них сзади, когда присоединились и другие врачи отделения. Впереди двигались почти двухметровые два ферзя, а сзади пешки обычного размера. Кто! что! ими двигает?

После общей дискуссии в ординаторской зашли опять в кабинет к Мишкину.

— Ну конечно же, что я вам посоветую, Евгений Львович? Все правильно. Конечно, если бы вы могли достать аминазол и интралипид, это сильно бы поддержало ее силы. Не ест же ничего. В данном случае это было бы очень полезно.

— Да где взять! А ну их к черту, скажу родственникам— может, достанут. Нам же не разрешают давать родственникам рецепты.

— Плюньте. Скажите. Девочку жалко.

— Конечно, скажу. Главную вот только не хочется подводить. Я еще в первый день дал бабушке рецепт на сигмамицин. Она много лет работает главным врачом — связи есть, привезла. А потом главной позвонили откуда-то из инстанций, где, по-видимому, бабка доставала, и стали кричать на тему наших прав и обязанностей. Мол, если бесплатное, то и лечите бесплатно тем, что есть, или сами доставайте. А нет — так нет. Дескать, ни родственников, ни их деньги включать не имеете права. Бабка, говорят, у них все пороги обила. Утомились, видите ли. Ну, а наша и сказала им в ответ: «Правильно сделала. У меня б дочка так болела — и я бы бегала». Сказать-то сказала, а могут выговор влепить.

— Могут, конечно. Но без риска хирурги не работают. Такова, так сказать, селави, как говорит мой сын. Может, достанут. Ей бы это было неплохо.

— Вестимо, неплохо. Рискуют хирурги, а расплачивается главный врач.

Дальше пошел пустой светский разговор, завершающий консилиум, даже не пустота, а бессмыслица.

Они катили по камням пустую бочку конца консилиума. Захар Борисович думал о чем-то своем, цитируя «мо» своего сына, а Евгений Львович вернулся в мыслях к девочке, временами выплевывая вслух свое любимое «вестимо», безличные «дескать», «отнюдь» и все прочее из арсенала необходимых необязательностей.

Наконец они расстались около машины, и Мишкин пошел в палату к девочке.

Сначала посчитал пульс.

Затем посмотрел язык.

Потом проверил капельницу — с какой скоростью капает, как стоит игла в вене.

Наконец стал щупать живот. Сначала легонько, поверхностно.

Затем нажимая сильнее, одновременно наблюдая за лицом.

Потом стал щупать около самой раны, отвлекая девочку разговором.

Наконец перестал ее осматривать и заговорил с бабушкой-доктором, сказал ей об аминазоле и интралипиде: «По четыре флакончика хорошо бы того и другого».

— Не мало будет, Евгений Львович?

— Хватит, наверно, пока. Они дорогие, Дарья Гавриловна.

— Вы уж наши деньги не экономьте, пожалуйста, Евгений Львович. Нам сейчас не до этого. Пойду звонить.

И опять к девочке:

— Ну все ж как тебе сегодня, а?

— Я ж сказала, Евгений Львович. Хорошо. Лучше, чем вчера.

— Пить хочется? Трудно не пить?

— Нет.

— И язык у тебя влажный. — И к сестре: — Какая хорошая девочка. Вот бы я ее себе в невестки взял. — И к девочке: — Только жалко тебя. — И к сестре: — Он ей в подметки не годится.

Пошел по коридору. Зашел к дежурным. Один сидел ел. Другой спал.

— Хорошо вам — не везут ничего. Вы за девочкой смотрите. Сейчас ей капают калий. Там все написано, что капать и когда. Если привезут аминазол и липид этот — позвоните. Как бы не перелить ей жидкостей больше чем надо.

— Уже семь часов, Евгений Львович. Идите домой. Если что — позвоним.

• Предыдущая
• 19/67
• Следующая