Галльские ведьмы - Андерсон Пол Уильям - Страница 15

• Предыдущая
• 15/82
• Следующая

Максим смерил его суровым взглядом.

— Твои собственные солдаты обвиняют тебя, центурион. Посмеешь ли ты назвать их лжецами? Будешь ли отрицать, что спознался с сатаной?

— Что? Господин мой, я не понимаю. Мои люди…

— Молчать! — Максим кивнул тонкогубому человечку в неброской тоге. — Кальвиний, прочти документ.

Тонкогубый принялся читать, заунывно, будто напевал грустную песню или молился своему богу. Не замедлило выясниться, что этот Кальвиний занимал высокий пост в императорской разведке, его агенты шныряли повсюду, проникали в самые глухие закоулки, прислушивались ко всему и сообщали обо всем сколько-нибудь подозрительном, а если необходимо, предпринимали полное расследование. Словно во сне, Грациллоний услышал, как его легионеры, которым он доверял как самому себе, бахвалились в казармах и в городских кабаках. Допрашивать кого-то из них попросту не было нужды: они сами рассказывали всякому встречному о своем командире и о чудесах легендарного Иса.

Грациллоний услышал из чужих уст, как он, римский префект, участвовал в языческой церемонии с выносом идолов и как женился на девяти женщинах, повсеместно признанных чародейками. Как принял и открыто носил символы морского демона и демона воздуха. Как посылал свой дух в облике птицы шпионить за врагами. Как воспользовался колдовством, чтобы вызвать бурю. Как ступил на остров, с незапамятных времен служивший обителью святотатственнейших обрядов…

Придворные поеживались и крестились, словно отгоняя злых духов. Их губы шевелились в молитвах. Легионеры, сопровождавшие Грациллония, стояли навытяжку, но на лицах проступил пот — им тоже было страшно.

Максим подался вперед.

— Ты выслушал обвинения. Они весьма серьезны, и необходимость дознаться истины очевидна. Колдовство — самое мерзкое из преступлений. Силы тьмы проникли даже в церковь, а ты — неверующий и святотатец, отмеченный печатью колдовства.

Какой печатью? Ключ от морских ворот он оставил в Исе, чтобы случайно не потерять в дороге. Да, он отпустил бороду, но коротко подстригал ее, на римский манер. Правда, прическа у него исанская: длинные волосы собраны на затылке в хвост… Грациллоний обуздал разброд в мыслях; должно быть, Максим подразумевает его приверженность Митре — ведь посвященным клеймят лоб. Но метка давно истаяла, ее почти не различить, и потом, митраисты — верные слуги империи.

— Можешь отвечать, — разрешил император. Грациллоний расправил плечи.

— Мой господин, я не пользовался колдовством. Я понятия не имею, как это делается. Команд… императору известно о моей вере и о том, что она возбраняет магию. Да, жители Иса не верят в Христа. Мое положение не позволяло мне пренебрегать местными обрядами. Я просил помощи у всех, кто мог мне эту помощь оказать, но помощь мне требовалась против варваров, угрожавших Риму. Что же касается Сена, острова Сена, я не должен был всходить на него, но моя жена — одна из моих жен — умирала… — к горлу подкатил комок, глаза защипало.

— Возможно, ты говоришь правду, — изрек Максим; в его тоне как будто звучало сочувствие. — Мы доверяли тебе и потому поручили ответственное задание. Но если даже ты честен, твоими устами говорит обольстивший тебя враг рода человеческого. Мы должны выяснить, насколько глубоко угнездилась в тебе скверна. Хвала Господу, что процесс Присциллиана подходит к концу и у нас нашлось время заняться тобой. Мы много думали о тебе, Грациллоний, доблестно служивший Риму, и о благополучии Рима. Мы будем молиться о твоем очищении от скверны и от том, чтобы ты узрел Божественный свет. — Внезапно голос императора обрел памятную по былым годам силу. — Если ты по-прежнему солдат, подчиняйся приказам!

Он отдал распоряжения, и легионеры повели Грациллония прочь.

Рано утром его вывели из камеры, в которой он провел бессонную ночь. В полутемном коридоре ему встретился отряд стражников, конвоировавший истощенного седовласого мужчину, взор которого был устремлен в некое незримое пространство. За ним плелись четверо других мужчин, женщина средних лет и юноша со скованными руками, все в грязных, порванных одеждах, от которых разило, как из выгребной ямы. Судя по их виду, в тюрьме им пришлось несладко, однако они пытались хриплыми голосами петь какой-то гимн.

— Ересиарх и его ученики, — прошептал один из конвоиров Грациллония. — Повели на казнь родимых. Гляди, приятель, как бы тебе не оказаться следующим.

В камере для допросов царил полумрак, в котором смутно угадывались фрески на стенах, изображавшие мучения грешников в христианском аду. Свет падал на стол с аккуратно разложенными пыточными инструментами. Ни дать ни взять товар ремесленника, выставленный на продажу… Все было каким-то неправдоподобным, кроме пронизывающего холода. Центуриона ожидали двое: первый — худощавый, в длинном, до пят облачении, второй мускулистый, в короткой тунике. Они безразлично поглядели на заключенного. Внезапно Грациллоний расслышал сквозь звон в ушах:

— …Повелением императора. Признайся, и этот допрос будет единственным. Иначе мы вынуждены будем применить к тебе самые суровые меры. Ты понимаешь? Нам противостоит сам сатана…

Пораженный слабостью в коленях (хорошо, что он один и этой слабости никто не заметит), Грациллоний медленно разделся. Нагота заставила его особенно остро ощутить собственную беззащитность. Палач заставил его расставить ноги и взял с полки свинцовый шар на длинной цепи. Тем временем человек в балахоне продолжал бубнить:

— …Твоя прямая обязанность — помочь нам в искоренении происков сатаны. Мы не хотим причинить тебе вред. Это всего лишь предостережение…

Направленный умелой рукой, шар врезался в локоть Грациллония. Боль была адской, но центурион подавил рвущийся с губ крик. Нет, он не закричит.

— …Теперь расскажи своими словами…

Всякий раз, когда он замолкал или отвечал уклончиво, не потому, что не хотел говорить, а потому, что не сразу мог подобрать нужные слова, — всякий раз он получал новый удар: по суставам, по животу, по спине. Вскоре Грациллоний превратился в огромный сгусток боли, хуже всего было сознавать, что следующий удар может прийтись между широко расставленных ног. Как ни удивительно, иногда пытка прерывалась, ему давали попить, вытирали с лица пот и даже заговаривали о каких-то повседневных делах…

Митра, ненавидящий лжецов, дай мне сил не исказить истину!

— Я этого не делал. Другие — может быть, но я тут ни при чем. Я солдат, я служу Риму. Все, что я делал, было для Рима.

— Может, крюк попробовать? — задумчиво проговорил палач.

— Давай, — согласился писарь. — Один раз.

Крюк вонзился в бедро, потом был извлечен. Грациллоний ощутил себя изнасилованным.

— Мне нечего больше сказать!

— Ты уже столько сказал, приятель…

— Все! Понимаете вы, все! — «И ни разу не вскрикнул, — со смутным удовлетворение подумалось центуриону. — Гордость не позволила. Но если меня вздернут вон на ту дыбу, если вывернут мне руки и ноги, если примутся бить между ног, — не знаю, поможет ли гордость…»

— Что ж, — с улыбкой проговорил писарь, — на сегодня, пожалуй, хватит. Пожалуйста, помни, что государству нужно твое сотрудничество, что ты солдат, и не забывай о спасении души, — он вынул откуда-то мазь и бинты и принялся перевязывать раны Грациллония. — До смерти заживет, не беспокойся. А смерть ходит рядом, дружок, — он погладил заключенного по волосам. — Я буду молиться за тебя.

Конвоиры отволокли Грациллония обратно в камеру.

Прошло два дня и две ночи. Пытать не пытали, но эти дни были наполнены ежеминутным ожиданием мучений и потому сами превратились в изощренную пытку. Наконец его вывели из камеры — какой-то напыщенный и не слишком разговорчивый чиновник. Грациллония ждет император! Но сперва ему следует принять ванну, причесаться, надлежащим образом одеться…

На сей раз Максим ждал его в маленьком зале, обставленном без намека на роскошь. Император, в повседневной одежде, восседал за столом, заваленным бумагами и табличками для письма. Не считая двух охранников у дверей и двух конвоиров Грациллония, больше в зале никого не было. Грациллоний отсалютовал, с сожалением отметив про себя, что движение получилось неуклюжим, лишенным прежней отточенности.

• Предыдущая
• 15/82
• Следующая