Король холопов - Крашевский Юзеф Игнаций - Страница 48

• Предыдущая
• 48/117
• Следующая

Исповедь продолжалась минуту, и ксендзь вместе с исповедавшимся, который обливался слезами, отправились к епископу.

Это был конюшенный слуга из замка, прозванный Варга[9], потому что с детских лет у него была нижняя губа рассечена. В порыве раскаяния, упав на колени перед епископом, он признался, что вместе с братьями Задорами утопил ксендза Баричку и добавил, что видел, как они перед этим о чем-то совещались с Коханом.

Показание Варги было тотчас записано при свидетелях, а так как вслед за ксендзом и Варгой к епископу проникло много посторонних людей, то известие о том, что виновники преступления открыты, быстро распространилось.

Говорили с большей уверенностью о том, что сам король приказал Кохану утопить Баричку, и что Задоры только исполнили его поручение.

Все эти дни в замке было заметно большое беспокойство.

Король догадывался о том, что Кохан из любви к нему мог решиться на месть и подозревал его в преступлении, но не задавал ему никаких вопросов, предпочитая оставаться в неизвестности.

Рава сильно изменился, постоянно беспокоился, и видно было, что он чего-то боится и не уверен в будущем. Однако он ничего не говорил королю, избегая даже всяких рассказов о найденном трупе Барички.

В день похорон оба Задоры скрылись, как будто предчувствуя, что Варга их выдаст. Это было большой уликой против них.

Вечером ксендз Сухвильк торопливо пришел в замок и, несмотря на поздний час, пожелал видеться с королем. Обеспокоенный Кохан провел его к королю, а сам остался у дверей.

– Ваше величество, – произнес ксендз Ян, входя в комнату, – я прихожу со скверными известиями и с сокрушенной душой. Один из участников злодеяния раскаялся и признался во всем.

Он взглянул на Кохана.

Последний был бледен, но мужественно с приподнятой головой ждал конца рассказа.

– Пжедбор и Пакослав Задоры обвинены, – добавил Сухвильк, – а паробок Варга, помогавший им, обвиняет и Раву, которого он видел перед убийством о чем-то совещающимся с ними. С Кохана подреник переходит и на вас. Епископ готовится предать вас анафеме, и никто его уже от этого не удержит. Король, стоя при столе, наполовину уже раздетый, потому что собирался лечь, когда пришел Сухвильк, выслушал все довольно спокойно. Он окинул взглядом Раву, который молчал.

– Лучше всего было бы, если бы проклятие епископа не застало вас в Кракове. Поезжайте, ваше величество, временно в Познань или в Гнезно к моему дяде.

Король утвердительно кивнул головой и отрывисто спросил:

– Сегодня? Завтра?

– Уезжайте с утра, – произнес Сухвильк.

– Вы поедете со мной? – добавил Казимир, одновременно задавая этими словами вопрос и выражая просьбу.

– Я поеду, – ответил ксендз Ян. Кохан молчал и не уходил. Казимир обратился к нему:

– Прикажи немедленно, чтобы все было приготовлено для отъезда.

Фаворит, получив приказание, должен был уйти.

Когда он ушел, у короля как будто упала тяжесть с души.

– Недаром говорит пословица, что нужно просить Бога беречь нас от друзей, а от врагов мы сами себя убережем. Кохан совершил преступление из любви ко мне, я уверен в этом, так как у него другого повода не было и вот я должен буду нести на себе ответственность за это преступление.

Король вздохнул.

– Вы знаете, – добавил он, расчувствовавшись, – я никогда не жаждал ничьей крови, и я всегда относился с презрением к тем, которые хотели мне вредить. Я даже намеком не дал повода к этому. Я невиновен! Неужели из-за совершенного преступления я должен отказаться от единственного человека, которому могу верить?

– А если вы его оставите при себе, – возразил Сухвильк, – то вас обвинят в соучастии.

Король гордо молчал.

Вскоре после этого ксендз Ян ушел, а Казимир, оставшись один, ожидал Кохана, предполагая, что он еще вернется к нему.

Войдя в комнату, взволнованный Рава в сознании своей вины упал к ногам короля.

– Простите меня, мой дорогой повелитель! Я вам оказал плохую услугу, я – скверный слуга! Я признаюсь… Да, я им поручил… Не гоните меня прочь от себя, пане – потому что без вас жизнь для меня ничего не стоит. Не отталкивайте меня!

Король молча положил свою руку на его плечо.

– Я понесу наказание, и я заглажу свою вину, – продолжал Кохан, – да, я убил человека. Но он был предупрежден о грозившей ему опасности, он на вас напал и заслужил это наказание.

Дрожащий голос Кохана смолк.

– Завтра едем в Познань, – отозвался король, не желавший больше ни расспрашивать, ни говорить о том, что ему было неприятно.

Кохан понял, что он не будет прогнан; лицо его прояснело, и он от радости целовал ноги короля.

Больше не было разговора ни о Баричке, ни о проклятии.

Всю ночь не спали в замке и готовились к отъезду; король брал с собой большую часть своего двора, всю охотничью свору, хотя у него имелась другая в Познани, многих чиновников, значительный отряд рыцарей, коней и экипажей.

В епископстве между тем торжественно готовились, чтобы по церемониалу, установленному обычаями церкви, с амвона в Вавеле отлучить короля от церкви; по мнению епископа, это разъединило бы короля с народом и принудило бы его к покаянию и к подчинению.

Бодзанта, находясь под свежим впечатлением мученической смерти своего любимца, не хотел больше откладывать того, что он признал необходимым, и не слушался тех, которые его отговаривали.

Некоторые каноники смиренно указывали ему на сомнительные результаты этого шага, которые окажутся для церкви стеснительными, но епископ и слышать о них не хотел.

Он сам, окруженный духовенством, должен был произнести это страшное проклятие на помазанника Божья.

Церемония была назначена на третий день, как будто королю хотели дать еще время, чтобы одуматься.

Бодзанта, хотя и не отказывал в сострадании, но ставил тяжелые и унизительные условия. Он знал, что его решение не осталось тайной для Вавеля, потому что даже самые секретные совещания неизвестно каким образом туда передавались. Точно так же и он имел своих шпионов при дворе, и на следующий день рано утром, когда рыцари, придворные, челядь, чиновники проезжали по полусонным еще улицам Кракова, капеллан прибыл к Бодзанте с известием, что Казимир уехал в Познань.

Говорили о том, что Кохан не только не скрылся и не был прогнан из замка, но даже поехал вместе с королем. Епископ это принял, как вызов и как оскорбление. Гнев его еще увеличился.

– Он сам хотел этого! – воскликнул епископ, поднимаясь с ложа. – Да исполнится воля Божья и Его желание! Посмотрим, кто окажется сильнее в Риме: король и архиепископ или краковский пастырь?

На следующий день толпы народа, привлеченные заранее распространившимися слухами о том, что епископ с амвона отлучит от церкви короля за убийство Барички, проталкивались к костелу, наполняя улицы и дворы.

Окруженный почетным духовенством, с распятием в руках, почтенный старый епископ с большой пышностью поехал из своего дворца в костел при замке в Вавеле.

Костел был переполнен, но там не было ни одного высшего чиновника и ни одного из придворных Казимира. Даже челядь, оставшаяся в замке, и та попряталась в сараях и на чердаках. В сенях было пусто, и как бы все вымерло. На дверях висели замки, и живой души не видно было.

Неоржа, Отто из Щекаржевец, Пшенка, Янина и другие, принадлежавшие к их лагерю, пришли послушать это страшное проклятие и посмотреть, как бросают и ломают свечи при этом страшном обряде, как бы исполняя смертный приговор над убийцей.

Произнесена была анафема. Двери костела закрылись, и епископ возвратился в свой дворец.

Ему казалось, что с этого момента в Кракове замрет вся жизнь, что плач и стоны разнесутся по всей стране, и что люди покроют себя трауром и пеплом. Между тем, жизнь без всяких изменений текла по-прежнему, а Вержинек на вопросы любопытных, отвечал, что спор между королем и епископом будет обсужден и улажен в Риме.

• Предыдущая
• 48/117
• Следующая