Маркиза де Бренвилье - Дюма Александр - Страница 17

• Предыдущая
• 17/20
• Следующая

— Хвала Господу, сударыня, — отвечал доктор, — у нас, вероятно, будет время до вечера, и вы сможете прийти в себя и подумать, что вам еще нужно сделать.

— Ах, сударь, — улыбнулась маркиза, — неужто вы полагаете, будто к несчастной, приговоренной к сожжению, будут проявлять столько внимания? От нас это не зависит. Когда все будет готово, к нам придут и объявят: пора, надо идти.

— Могу поручиться, сударыня, — заметил доктор, — вам предоставят необходимое время.

— Нет, нет, — порывисто и возбужденно бросила маркиза, — я не желаю, чтобы меня ждали. Как только телега будет у ворот, пусть скажут, и я тотчас выйду.

— Сударыня, — сказал доктор, — я ни за что не стал бы вас задерживать, если бы увидел, что вы готовы предстать перед Богом; в вашем положении не просить отсрочки и выйти, когда настанет время, было бы проявлением богобоязненности, но не каждый оказывается настолько подготовлен, чтобы поступить, как Христос, который прекратил молитву и разбудил апостолов, чтобы покинуть сад и выйти навстречу преследователям. Вы сейчас слабы духом, и если бы сейчас за вами пришли, я воспротивился бы вашему уходу.

— Не тревожьтесь, сударыня, — выглянув из-за алтаря, вмешался палач, слышавший разговор и посчитавший необходимым успокоить маркизу, — время еще не пришло, так что можете не торопиться: мы выйдем отсюда не раньше чем через два-три часа.

Выслушав эти заверения, г-жа де Бренвилье несколько воспряла духом, поблагодарила палача и вновь обратилась к доктору:

— Сударь, я очень бы не хотела, чтобы мои четки достались этому человеку. Но вовсе не потому, что он не сумеет ими должным образом воспользоваться, ведь, невзирая на его ремесло, я полагаю, он такой же христианин, как мы. Просто я предпочла бы, чтобы они перешли к кому-нибудь другому.

— Сударыня, назовите, кому вы хотите их передать, и я все сделаю, как вы скажете, — ответил доктор.

— Увы, сударь, — промолвила маркиза, — у меня нет никого, кроме сестры, кому бы я могла их передать, но боюсь, что, вспомнив о моем покушении на ее жизнь, она будет испытывать ужас перед любой вещью, которой касалась моя рука. Не будь этого препятствия, меня безмерно утешила бы сама мысль, что она будет носить их после моей смерти и они станут напоминать ей, чтобы она молилась за меня, но после всего, что произошло между нами, они, вне всяких сомнений, будут пробуждать в ней лишь самые черные воспоминания. О Боже, я поистине великая преступница, и сможешь ли ты простить меня?

— Мне кажется, сударыня, вы заблуждаетесь насчет мадемуазель д'Обре, — возразил ей доктор. — Из письма, которое она прислала, вы могли составить представление о чувствах, какие она сохранила к вам, так что молитесь на этих четках до последней своей минуты. Молитесь непрестанно, не отвлекаясь, как и должно раскаявшейся преступнице, а я обещаю вам, что сам передам ей четки и они будут приняты.

И маркиза, которая после допроса все время отвлекалась, вновь принялась, благодаря терпеливому милосердию доктора Пиро, молиться с тем же пылом, что и прежде.

Молилась она до семи часов. Едва пробил последний удар, вошел палач и молча встал перед маркизой; она сразу поняла, что настал срок, и, сжав руку доктора, прошептала:

— Прошу вас, еще немножко, еще несколько секунд.

— Сударыня, — произнес доктор, поднимаясь, — идемте поклонимся Божьей крови в дарохранительнице и помолимся, чтобы с вас были сняты остатки грязи и грехов. Тем самым вы получите отсрочку, которую просите.

Палач стянул ей запястья веревкой, которую в самом начале он расслабил, так что она связывала руки скорей для вида, и маркиза довольно твердым шагом подошла к алтарю и опустилась перед ним на колени между капелланом Консьержери и доктором Пиро. Капеллан был в стихаре, он громко стал читать «Veni Creator», «Salve Regina» и «Tantum ergo». Закончив, он благословил коленопреклоненную маркизу, припавшую лицом к полу, святыми дарами. Палач пошел вперед, чтобы приготовить рубаху, а маркиза вышла из церкви, поддерживаемая слева доктором, а справа подручным палача. Выйдя, маркиза впервые растерялась. Человек десять поджидали ее; она же, неожиданно оказавшись перед ними, невольно попятилась назад и связанными руками надвинула на лоб чепец, наполовину скрыв лицо. Тут же она прошла в дверцу, которая захлопнулась за ней, и опять осталась втроем с доктором и подручным палача. Когда она резким движением надвинула чепец на лицо, четки у нее порвались, и несколько зерен упали на пол. Однако она не обратила на это внимания и шла дальше, но доктор окликнул ее и вместе с подручным палача стал подбирать рассыпавшиеся зерна; подручный все, что собрал, вложил в ладонь маркизе. Она вежливо поблагодарила его за любезность и сказала:

— Я знаю, сударь, что в этом мире у меня больше ничего нет, и все, что на мне, принадлежит вам, но я прошу вас позволить мне перед смертью отдать эти четки господину доктору; убытка большого вы не понесете, так как они ничего не стоят, а я их вручу ему, чтобы он передал их моей сестре. Умоляю вас, сударь, разрешить мне это сделать.

— Сударыня, — ответил подручный палача, — хотя по обычаю одежда казненных принадлежит нам, вы — хозяйка всего, что у вас есть, и даже если бы четки были весьма дорогими, вы вольны распоряжаться ими по своему усмотрению.

Доктор, в этот момент предложивший маркизе руку, почувствовал, как та вздрогнула от такой галантности подручного палача: при ее надменной натуре, надо думать, ничего унизительнее для нее быть не могло; но если она и ощутила нечто в этом роде, то не позволила проявиться, и на лице ее ничего не отразилось. В этот момент она оказалась в вестибюле Консьержери, расположенном между двором и первой дверью; там ей велели сесть, чтобы облачить в одежду, в которой ей должно будет совершить покаяние. Поскольку каждый шаг приближал ее к эшафоту, любое событие она воспринимала с тревогой. Она испуганно обернулась и увидела палача, который держал в руках рубаху. В этот момент открылись двери, и в вестибюль вошли с полсотни человек, среди которых были графиня Суассонская, г-жа де Рефюж, м-ль де Скюдери, г-н де Роклор и аббат де Шиме. Увидев их, маркиза залилась краской стыда и наклонилась к доктору.

— Сударь, скажите, — спросила она, — этот человек опять будет раздевать меня, как он это уже делал в камере пыток? Все эти приготовления весьма жестоки и поневоле отвращают меня от Бога.

Хотя она говорила очень тихо, палач услышал ее слова и успокоил, сказав, что ничего снимать с нее не будет, а рубаху ей нужно надеть поверх одежды. После этого он встал возле нее по одну сторону, а его подручный по другую, и маркиза, которая не имела возможности говорить с доктором, только взглядами выражала ему, как глубоко она переживает постыдность своего положения; ее облачили в рубаху, для чего ей пришлось развязать руки, а также снять чепец, который, как мы упоминали, она надвинула на лицо; рубаху завязали по горлу, снова связали руки, перепоясали веревкой, а еще одну веревку завязали вокруг шеи; затем, опустившись на колени, палач снял с нее туфли и чулки. И тогда, простерев к доктору связанные руки, она воскликнула:

— Боже мой, сударь, вы видите, что со мной делают! Подойдите же и утешьте меня.

Доктор тотчас подошел к ней, прижал ее запрокинутую голову к своей груди и хотел ободрить, но она, бросив взгляд на пожирающее ее глазами общество, промолвила душераздирающим, жалобным голосом:

— Ах, сударь, разве это любопытство не странно, не жестоко?

— Сударыня, — отвечал доктор со слезами на глазах, — рассматривайте назойливость этих людей не как жестокость и любопытство, хотя с их стороны так оно, наверно, и есть, а как позор, который Господь посылает вам во искупление ваших преступлений. Господь, будучи невиновен, претерпел куда большее поругание и тем не менее все их вынес с радостью, ибо, как писал Тертуллиан [52], «то была жертва, что лишь тучнела от отрады, даруемой страданиями».

• Предыдущая
• 17/20
• Следующая