Блистательные неудачники - Коэн Леонард - Страница 30

• Предыдущая
• 30/53
• Следующая

О Господи, Боже мой, я просил слишком много, я просил всего! В каждом звуке мольбы моей я слышу, как прошу обо всем. В самом жутком кошмаре своем я представить себе не мог, как много мне надо. О Господи, я смолкаю, начиная творить молитву:

Дружок мой дорогой!

Вот и пролетели пять лет, как им было положено. Не знаю, где тебя застанет это письмо. Думаю, ты меня частенько вспоминал. Ты всегда был моим самым любимым мальчишкой-сиротой. Нет, ты значил для меня больше, гораздо больше, но теперь это уже не имеет ровным счетом никакого значения, потому что это – мое последнее письменное послание, и нет смысла тратить его на то, чтобы расшаркиваться перед тобой в любезностях.

Если адвокаты выполнили распоряжения, которые я им оставил, теперь ты стал хозяином всего моего земного достояния – коллекции мыла, фабрики, масонских фартуков, бревенчатого дома. Ты, должно быть, и образ жизни мой перенял. Интересно, куда он тебя приведет. Сейчас, стоя на самом кончике пружинящей доски над краем последней пропасти, куда мне скоро предстоит сигануть, я думаю о том, куда этот образ жизни привел меня самого.

Пишу тебе это последнее письмо в палате трудотерапии. Я всегда шел на поводу у женщин и не жалею об этом. В монастырях, на кухнях, в пропахших духами телефонных будках, на курсах, где занимались поэзией, – я шел за женщинами повсюду. Следовал за ними в парламент, потому что знаю, как они любят власть. Шел за женщинами в постели мужчин из любопытства, хотел узнать, что там можно найти. Даже воздух возбуждается от запаха их духов. Мир покоряется их зазывному смеху, сулящему любовь. Я шел за женщинами в мир, потому что любил его. Всюду следовал за мягкими округлостями бедер и грудей. Когда женщины призывно свистели мне из окон публичных домов, когда они тихонько посвистывали мне из-за спин мужей, круживших их в танце, я шел за ними и с ними тонул, а порой, заслышав их свист, чуял в нем лишь печаль увядания, ссыхающуюся тоску их мягких округлостей.

Отзвук этого свиста вьется вокруг каждой женщины. В моей жизни было лишь одно исключение. Я знал только одну женщину, которая отдавалась, звуча совсем по-иному – может быть, то была музыка, может быть, молчание. Конечно же, я говорю о нашей Эдит. Вот уже пять лет прошло, как меня похоронили. Ты, конечно, знаешь теперь, что Эдит не могла принадлежать тебе одному.

И за молоденькими сестричками в палате трудотерапии я тоже следую по пятам. Их мягкие округлости прикрыты накрахмаленным бельем – сладко манящей броней, которую моя бывалая похоть пробивает с такой легкостью, будто это яичная скорлупа. Я тащусь за их белесыми больничными ногами.

Мужчины тоже издают свои звуки. Знаешь, какой у нас звук, дружок мой дорогой, жизнью потрепанный? Это звук, который слышится, если поднести к уху раковину самца морского моллюска. Угадай, что это за звук. Даю тебе три попытки. Заполни три строчки внизу. Сестричкам нравится смотреть, как я по линейке отчерчиваю линии.

Сестрички любят склоняться над моим плечом и наблюдать за тем, как я орудую красной пластмассовой линейкой. Они насвистывают мне в волосы, от их свиста веет спиртом и сандаловым деревом, а крахмальные одежды похрустывают, как белая папиросная бумага или искусственная солома, в которую кладут пасхальные яйца из сливочного шоколада.

Как же я сегодня счастлив! Я знаю, эти страницы будут полны счастья. Ты ведь, конечно, не думаешь, что я уготовил тебе в дар печаль.

Ну, и что же ты мне ответил? Разве не удивительно, что я продолжаю тебя учить даже через бездну разделяющей нас пропасти?

Он совсем другой, этот звук, который издают мужчины, диаметрально противоположный свисту. Это – шшшш, тот звук, который слышится, когда указательный палец подносят к губам. Шшшш – и буря срывает крыши с домов. Шшшш – и нет лесов, чтобы ветер не трещал ветками. Шшшш – и ракеты с водородными бомбами летят, чтобы заставить смолкнуть инакомыслие и разнообразие. Этот звук не лишен приятности. На самом деле это бойкий мотивчик, как звук пузырьков над моллюском. Шшшш – будьте добры, все послушайте. Звери, не войте, пожалуйста. Брюхо, сделай одолжение, прекрати бурчать. Время, сделай милость, отзови своих сверхзвуковых псов.

Это звук, с которым моя шариковая ручка чертит по красной линейке линии на больничной бумаге. Шшшш, говорит она еще не разлинованной белизне. Шшшш, шепчет она белому хаосу, пора спать укладываться в разлинованную спальню. Шшшш, просит она танцующие молекулы, я люблю танцы, но только не иностранные, я люблю танцы, которые танцуют по правилам, по моим правилам.

А ты, дружок, в линейки укладываешься? Ты в ресторане сидишь или в монастыре, когда я под землей лежу? Ты в линейки уложился? Хотя, ты вовсе не обязан это делать, ты же знаешь. Я снова тебе голову морочу?

Что же это за тишина такая, которой мы так отчаянно стремимся упорядочить беспорядочность? Мы что, работали, пахали, затыкали рты, городили заборы, чтобы до нас трубный глас донесся? От хрена уши. Трубный глас доносится из столпа огненного, но мы уже давным-давно загасили огонь столпа. Запомни: трубный глас доносится из огненного столпа. Совсем немногим и далеко не часто дано вспоминать об этом. Я был одним из тех, кого Господь наделил этим даром?

Я скажу тебе сейчас, почему мы все щели законопатили. Я ведь прирожденный учитель, и не в моей натуре хранить в себе знание. Конечно, пять лет тебя измучили и измотали, подготовив к тому, чтобы теперь ты смог меня понять. Я всегда хотел тебе все рассказать, чтобы мой дар обрел полноту. Как твои запоры, милый?

Думаю, им года двадцать четыре, этим мягким округлостям, что плывут рядом со мной в этот самый момент, этим пасхальным сладостям, обернутым в казенное белье. Двадцать четыре года шли они по жизни, почти четверть века, но для груди это еще юношеский возраст. Они проделали долгий путь, чтобы смущенно глазеть мне через плечо, глядеть, как весело я орудую линейкой, чтобы доказать кому-то, что с психикой у меня все в порядке. Они еще молоды, откровенно молоды, но свистят неистово, пьяня ароматом спирта и сандалового дерева. На ее бесстрастном лице ничего не написано – до блеска надраенное лицо медсестры, черты индивидуальности безжалостно стерты, оно как голубой экран, где показывают кино о том, как нас пожирает болезнь. Сострадательное лицо сфинкса, которому мы свои загадки загадываем, а округлые груди, как врытые в песок лапы, трутся, лаская крахмал казенной одежды. Знакомо тебе это зрелище? Да, ты прав, такое выражение частенько бывало на лице Эдит, нашей замечательной сиделки.

– Ты так здорово проводишь линии.

– Да, мне они тоже нравятся.

• Предыдущая
• 30/53
• Следующая