Лисья честность - Вагнер Яна - Страница 4

Обман был необходимым инструментом для работы, но, даже осознавая его неизбежность, они старались не признаваться во лжи без нужды — ни близким, ни себе. Но сейчас, среди своих, можно не скрывать ни методов, ни острой радости от красоты сделанных шагов. Да, мы трюкачи, манипуляторы, напёрсточники, у которых вместо шарика — маленькая невзрачная правда. И публика, открыв рот, следит за руками, не подозревая, что зёрнышко истины давным-давно зажато между ловкими пальцами. Но друг другу можно похвастать — мы опять всех сделали, и это, чёрт возьми, круто. Кивнуть, как профессионал профессионалу, получить одобрение тех, кто понимает. Важен не предмет твоей работы, главное — насколько хорошо ты её исполняешь. И когда собираются те, кто способен её оценить, испытываешь что-то похожее на счастье. Оленька увидела не одного-двух, а десятки людей, горящих лихорадочным возбуждением, подбадривающих друг друга, по-настоящему единых в своём… падении? грехе?., нет же, к чему тут пафос; ей хотелось сказать «в своей беде», да глупо было называть бедой окружающую роскошь и сияние… В своём выборе, вот как. И в своём деле.

В общем, от этого зрелища ей сделалось нехорошо.

Пару лет назад Паша всё-таки вытащил её на какое-то совсем уж шикарное мероприятие, ну и чем это закончилось? До сих пор аукается…

Она сидела за VIP-столиком самого что ни на есть VIP-ресторана — по крайней мере, в смысле цен — и умирала от грохота. Как раз на неё был направлен здоровенный динамик, который сначала выкрикивал приветственные речи, а потом залился попсовыми песнями, в данный момент в народном стиле. За спиной, на сцене, румяная девка пустилась в пляс, сложив руки по-кадрильному, но Оленька предпочла не оборачиваться, глядела на огромную плазменную панель, где транслировалось всё происходящее. Широкий прямоугольный экран жестоко сплющивал фигуры, и она испытывала некоторое удовольствие, наблюдая, как высушенные модельные звёздочки превращаются в толстеньких коротконогих крестьянок. Девка меж тем прооралась насчёт валенок, но не успела Оленька глотнуть десяти секунд тишины, как некто в белом пиджаке завыл что-то в латиноамериканских ритмах. Когда он сфальшивил в четвёртый раз, Оленька не стерпела и попросила Пашу убавить звук. Тот пошарил за колонкой и сказал, что ручек не наблюдается, разве только обесточить, а на это он пойти не может — соседи по столу явно наслаждаются уровнем шума, хлопая и топая, как положено образцовым компанейским парням.

— Может, сходишь к звуковикам, они бы там подкрутили чего?

Паша кивнул, исчез на несколько минут, а потом возвратился и пожал плечами:

— Не выйдет. В аппаратной такой кумар стоит… Представляешь, они укуренные все, врубили на полную, типа, народ доволен, и ладно.

— Какие засранцы, — через силу улыбнулась Оленька. Не стоит портить мужчине праздник, хотя голову сдавило не по-хорошему.

Паша встал, поцеловал её в висок:

— Прости, мне тут кой с кем раскланяться надо.

Это была часть его работы — тусоваться, похлопывать по плечу подчинённых, жать руки серьёзным людям, целовать пальчики VIP-спутниц. Жаль, что Оля такая бука, но характер есть характер, ломать свою женщину Паша не хотел даже ради дела.

Оленька подождала, пока он скроется из виду, опустила ресницы и с порхающей улыбкой, адресованной всем и никому, выбралась из-за стола. Фланируя, двинулась к выходу из зала. Она не могла сбежать, но твердо решила найти звуковиков. Эти сукины коты не имеют права издеваться над заказчиком, за такие-то бабки.

Но решимость её угасла, когда она потянула на себя неприметную дверь аппаратной. Сизый душистый дым действительно бил в нос с порога, и, посмотрев в расслабленные лица операторов, Оленька поняла: они с готовностью подрегулируют что угодно, только за результат никто не поручится. А срывать вечер не хотелось.

По крайней мере, тут было тихо. Она дёрнула плечами, укутанными в серый шелк, и зашла, притворив дверь. Она никого здесь не знала, и её никто не знал, но на диване у стены сидел парень с джойнтом бесстыжих размеров — с кубинскую сигару.

— Я Оля.

— А я Клевер. Держи.

И всё между ними стало хорошо и понятно.

Когда минут через сорок обеспокоенный Павел заглянул в комнату, Олина головная боль совсем прошла. Она смеялась, блестела глазами и слушала Клевера, который вдохновенно гнал что-то о хитростях древних индейских воинов — будто направленной звуковой волной можно насмерть поразить мышь при условии, что она будет белая и красноглазая. Собственно, оттого женщины и вопят каждый раз, атавистическая память срабатывает. Паша послушал минуту, оценил обстановку и ласково сказал:

— Оленька, давай-ка Иван тебя домой отвезёт?

— М-м-м… а десерт? — Как раз захотелось сладкого, она знала, что к финалу банкета приготовлен огромный многослойный торт в виде карты России. Синие кремовые реки и зелёные леса, шоколадные горы, льды из безе и красивый марципановый Кремль там, где Москва.

— До него ещё часа два, а ты, я смотрю уже… устала. Я бы попросил отрезать тебе кусочек… — Павел на секунду представил, как в зал вкатывают тележку с Россией, у которой западные территории аннексированы в пользу укуренной Оленьки, — но лучше велю шофёру, чтобы он заехал по дороге за пирожными.

Она колебалась, но Паша уже взял её под локоток и обернулся к парню, который наблюдал за ними с медленной безразличной улыбкой.

— Пяточку? — радушно предложил Клевер, сфокусировавшись на Паше.

— Пропущу. Пошли, проводишь даму.

Клевер встал, прихватил куртку и вышел вместе с ними.

Пять часов спустя Паша вернулся домой. В спальне никого не было, и он прошёл в библиотеку. Перед мерцающим экраном в широком кожаном кресле крепко спала парочка: Оленька всё в том же вечернем платье, уже изрядно помятом и выпачканном шоколадом, и Клевер. Олина кудрявая голова лежала у него на плече, на полу валялись его куртка и пустая коробка из-под пирожных.

Паша очень осторожно разбудил парня и поманил в кабинет:

— Через полчаса тебя Иван в город отвезёт, а пока зайди, чаю выпьем.

Оля даже не проснулась, когда Паша нёс её в кровать.

Так у неё появился новый любовник. До этого был другой, долго, очень яркий, но постепенно начал стираться, меркнуть, а потом и вовсе исчез. Её всегда восхищала осенняя медлительность отношений, когда вот перед тобой зелёное дерево, а через два месяца только голые чёрные ветки, и так легко сравнивать состояние недельной давности с нынешним днём, но совершенно невозможно уловить, что изменилось между вчера и сегодня. А когда увядание длится годами, и вовсе не заметить, когда человек есть, а когда уже нет, ведь несколька взглядов назад от него вроде ещё оставалась тень.

И год минул с тех пор, как он истаял совсем, и номер его она поленилась перенести в новый телефон, когда восстанавливала контакты из потерянного мобильника.

А теперь, значит, Клевер, clover, love-clover.

Начиналась их третья осень, а сентябрь всё не желал остывать, был сух и горяч, как сено, вызолоченное солнцем. Они уходили в поля, где пчёлы давно выбрали весь мёд из красных и белых цветов, но кое-где оставались ещё редкие островки зелёной травы, и можно было валяться, рассматривая выбеленное небо. Высокие стебли закрывали остальной мир, казалось, будто вокруг никого, они невидимы, неуязвимы и бессмертны, и порой Оленька находила в зарослях нетронутый летний клевер и высасывала из соцветий сладкий молочный нектар.

Потом они возвращались домой, пили виски в библиотеке, говорили о вещах внешних и странных, вроде конца миров, экологической катастрофы и магии.

К вечеру он уезжал, не дожидаясь Паши, хотя тот здоровался с неизменной приветливостью и всякий раз предлагал шофёра, который гораздо надёжнее, чем разбитые пригородные автобусы. Но «надо иметь совесть», туманно произносил Клевер и уходил в прохладные сумерки.