Гибель гигантов - Фоллетт Кен - Страница 61

— На это может уйти больше, чем несколько дней.

— Тогда потом мы еще подумаем.

— Я сделаю все как ты скажешь.

— Вальтер, я люблю тебя. Что бы ни случилось, я хочу быть твоей женой.

Он поцеловал ей руку.

— Спасибо! — сказал он твердо и серьезно. — Я так счастлив!

В доме на Веллингтон-роу повисла напряженная тишина. Мама приготовила обед, отец, Билли и дед поели, но за столом почти не говорили. Билли терзала ярость, которой он не мог дать выхода. Во второй половине дня он ушел в горы и долго бродил один.

На следующий день его мысли все возвращались к истории, когда к Иисусу привели женщину, обвиняемую в измене. Сидя на кухне в выходной одежде в ожидании, пока родители и дед соберутся в «Вифезду» на воскресную службу, на преломление хлебов, он открыл Евангелие от Иоанна и нашел главу восьмую. Он перечитывал ее снова и снова. Ему казалось, она абсолютно точно подходит к событиям, произошедшим в его семье.

Он продолжал думать об этом и на службе. Смотрел вокруг, на своих друзей и соседей: миссис Дэй-Пони, Джон Джонс-Лавка, миссис Понти и двое ее взрослых сыновей, Хьюитт-Пудинг… Все они знали, что Этель уволилась из Ти-Гуина и уехала в Лондон, и хотя не знали, почему, догадаться могли. И в душе уже осудили ее. А Иисус — нет.

Пока звучали гимны и импровизированные молитвы, ему становилось все яснее, что Святой дух желает, чтобы он прочел эти строфы вслух. И в конце службы он поднялся и открыл Библию.

Вокруг раздался негромкий удивленный шепот. Все-таки ему было рановато вести молитвенное собрание. Правда, возрастного ограничения не было, Святой дух мог выбрать любого.

— Евангелие от Иоанна, — сказал он. Его голос чуть дрогнул, и он заговорил громче: —…Сказали Ему: Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии… — В «Вифезде» стало очень тихо: никто не ерзал, не кашлял и не перешептывался. Билли читал дальше: —…а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал пальцем на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, подняв голову, сказал им… — Тут Билли остановился и поднял голову. Очень четко, с нажимом, он произнес: —…Кто из вас без греха, первый брось в нее камень.

Все лица до единого были обращены к нему. Никто не шелохнулся.

Билли продолжил:

— И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышав тои будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посредине. Иисус, подняв голову и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи.

Билли не было нужды читать последние слова: он знал их наизусть. Глядя на каменное лицо своего отца, он очень медленно произнес:

— Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и больше не греши.

Он долго стоял молча, потом захлопнул Библию, и этот звук в тишине прозвучал подобно удару грома.

— Это — Слово Божие, — сказал он.

Билли не стал садиться. Он пошел к выходу. Паства, замерев, смотрела вслед. Он открыл огромную деревянную дверь и вышел.

Больше он сюда никогда не возвращался.

Конец июля 1914 года

Вальтер фон Ульрих не умел играть рэгтайм.

Он мог читать мелодию с листа, это было просто. Он мог брать четкие, сильные аккорды с характерно пониженной седьмой ступенью. Он мог и то и другое — но то, что выходило в результате, не было похоже на рэгтайм. Ему не давался ритм. Музыка, которая у него получалась, была больше похоже на то, что играл уличный оркестр в каком-нибудь берлинском парке. И человека, которому без труда давались сонаты Бетховена, это угнетало.

В то субботнее утро в Ти-Гуине Мод взялась его учить. Они сидели бок о бок за чудесным бехштейновским пианино в маленькой гостиной, залитой солнечным светом из высоких окон, в окружении пальм в горшках. Они играли в четыре руки, их руки переплетались, и Мод смеялась над его напрасными усилиями. Это были мгновения золотого счастья.

Правда, его радость померкла, когда она рассказала, как его отец уговорил ее расстаться с ним. Если бы в тот вечер, вернувшись в Лондон, он увиделся с отцом, не миновать бы взрыва. Но Отто отбыл в Вену, и Вальтеру пришлось подавить гнев. С тех пор он отца еще не видел.

Они с Мод договорились до конца Балканского кризиса держать обручение в секрете. А кризис продолжался, хотя все как будто немного успокоились. С сараевского убийства прошло почти четыре недели, но австрийский император все еще не послал Сербии ноту. Эта задержка позволяла Вальтеру надеяться, что горячие головы уже остыли и в Вене победил здравый смысл.

Сидя в своей квартирке на Пиккадилли за кабинетным роялем, он раздумывал о том, что у австрийцев и без объявления войны много возможностей наказать Сербию и залечить уязвленную гордость. Например, можно вынудить сербов закрыть антиавстрийские газеты и удалить с военной службы и из администрации националистов. Сербы пошли бы на это: хоть это и унизительно, но лучше, чем война, в которой победить невозможно.

И тогда главы великих европейских держав смогли бы сосредоточиться на своих внутренних проблемах. Русские разобрались бы со своими стачками, англичане успокоили мятежных ирландских протестантов, французы уделили бы должное внимание суду над мадам Кайо, убившей редактора журнала «Фигаро» за публикацию любовных писем к ней ее мужа, министра финансов…

А Вальтер смог бы жениться на Мод.

Теперь это стало главной его целью. Чем больше он думал о предстоящих трудностях, тем более решительно стремился их преодолеть. После того как несколько дней он пытался примириться с безрадостным будущим без нее, он как никогда был уверен в своем желании жениться на Мод, и неважно, какую цену им обоим придется заплатить. Жадно следя за ходом дипломатической игры, которая велась на доске Европы, изучая каждый ход, он думал, как тот скажется в первую очередь на жизни его и Мод, а потом уже — на судьбах Германии и всего мира.

Этим вечером ему еще предстояло увидеться с Мод на обеде, а затем на балу у герцогини Суссекской. Он уже надел фрак и белую бабочку. Пора было идти. Но только он опустил крышку рояля, как раздался звонок в дверь, и слуга объявил о приходе графа Роберта фон Ульриха.

Роберт был мрачен. Это было его обычное состояние. Вальтер помнил его беспокойным и несчастным юношей еще со студенческих времен, когда они вместе жили в Вене. Чувства неудержимо влекли его к группе молодых людей, которых его научили считать испорченными. Потом однажды он вернулся домой, проведя вечер с такими же, как он сам — и у него на лице появилось выражение человека, чувствующего свою вину, но готового защищаться. Со временем он обнаружил, что гомосексуальность, как и неверность, официально осуждают, но терпят — во всяком случае, в высших сферах. И он принял свою природу.

Но сегодня Роберт был мрачен по другой причине.

— Я только что видел ноту императора, — едва войдя, сказал он. У Вальтера сильно забилось сердце.

— И что там? — спросил он с надеждой.

— Главное я выписал, — сказал Роберт, подавая ему листок.

— Ее уже доставили правительству Сербии?

— Да, в шесть часов по белградскому времени.

На листке было десять требований. Вальтер с облегчением увидел, что первые три выглядели именно так, как он себе представлял: Сербия должна закрыть либеральные газеты, разогнать секретное общество «Черная рука» и запретить националистическую пропаганду. Может быть, в Вене выиграли спор сторонники мирного урегулирования, с облегчением подумал он.

Четвертый пункт сперва показался ему справедливым: австрийцы требовали удалить с государственных постов националистов. Но этим дело не ограничивалось: они сами собирались предъявить список подлежащих увольнению.