Гибель гигантов - Фоллетт Кен - Страница 28

— Эти дурни, — князь указал на стоявших на помосте, — преступили закон. И не один раз, нет, они делали это вновь и вновь! — Его голос наполнился яростью. — Хуже того, они говорили другим, что княжна не имеет права им мешать и что поля, которыми не пользуются, следует передать бедным крестьянам! — Гришка часто слышал подобное от отца. — И в результате даже крестьяне из других деревень стали выпасать скот на этих землях. Вместо того чтобы покаяться, они ввергли в грех и соседей! И поэтому достойны смерти.

Князь кивнул священнику. Тот взобрался по наскоро сколоченной лестнице и по очереди сказал каждому из стоявших на помосте несколько слов. Первый равнодушно кивнул. Второй заплакал и начал громко молиться. Третий — отец Гришки — плюнул попу в лицо. Это никого не удивило: крестьяне были невысокого мнения о служителях церкви. Гришка слышал, как отец говорил, что об услышанном на исповеди попы должны доносить в полицию.

Священник сошел с помоста, и князь Андрей кивнул одному из своих людей, державшему наготове молот. Тут Гришка впервые заметил, что все трое приговоренных стояли на грубо сбитом помосте, одна сторона которого опиралась лишь на одну подпорку. Он с ужасом понял, что сейчас ее выбьют.

Пусть поскорее явится ангел, подумал он.

Толпа зашевелилась. Жены закричали, и на этот раз стражники их не трогали. Маленький Левка зашелся в плаче. Он не понимал, что должно произойти, но его испугали вопли матери.

Отец ничем не выдал своих чувств. Его лицо словно окаменело. Он смотрел вдаль и ждал своей участи. Гришке тоже хотелось бы быть таким сильным. Он пытался держать себя в руках и плакал, закусив губу молча.

Солдат поднял молот, коснулся им подпорки, примеряясь, размахнулся и ударил. Помост с грохотом обвалился. Стоявшие на помосте задергались в предсмертных судорогах.

Гришка все смотрел на отца, не в силах отвести взгляд. Отец умер не сразу. Он открыл рот, пытаясь вдохнуть, а может, крикнуть, лицо покраснело, словно он пытался разорвать свои путы. Потом на уже багровом лице проступил синюшный оттенок, и тело обмякло.

Мать перестала кричать и тихо плакала.

Священник начал читать молитву, но крестьяне, не слушая его, один за другим расходились с места казни.

Князь с княжной сели в карету, кучер щелкнул кнутом, и карета укатила.

Григорий вытер глаза рукавом и посмотрел на Катерину. Она слушала его в сочувственном молчании, но рассказ ее не потряс. Должно быть, она видела такое и сама: виселицы, порка, издевательства были обычным явлением в деревнях.

Григорий поставил согретую воду на стол и нашел чистое полотенце. Катерина откинула голову, и Григорий повесил на торчащий в стене крюк керосиновую лампу, чтобы лучше видеть.

У нее была ссадина на лбу, синяк на щеке, губы распухли. И все равно, взглянув на нее вблизи, Григорий на миг перестал дышать. Она смотрела на него прямо и смело, и его околдовывал этот взгляд.

Он обмакнул уголок полотенца в теплую воду.

— Только осторожно, — попросила она.

Стерев кровь, он увидел, что рана легкая, просто царапина. Он протирал ей лицо, а она смотрела на него. Он омыл ей щеки и шею, потом сказал:

— Самое неприятное я оставил напоследок.

— Ничего, — сказала она. — У вас легкая рука. — Но поморщилась, когда он коснулся ее распухших губ.

Промывая ссадины, он увидел, что у Катерины белые и ровные зубы шестнадцатилетней девчонки. Он протер уголки большого красивого рта. Наклонился ниже, и его щеки коснулось ее теплое дыхание.

Закончив, почувствовал разочарование, словно ждал чего-то, что так и не произошло. Он выпрямился и прополоскал полотенце в воде, потемневшей от крови.

— Спасибо, — сказала она. — У вас очень хорошие руки.

Он понял, что его сердце бешено колотится. Ему и раньше приходилось промывать раны, но никогда еще у него не было такого головокружительного ощущения. Он со страхом подумал, что может сморозить какую-нибудь глупость.

Открыв окно, выплеснул воду на снег.

Ему пришла в голову дикая мысль, что, может, Катерина — это сон. Обернувшись, он бы не удивился, если бы стул оказался пуст. Но вот она, никуда не делась, смотрит на него своими сине-зелеными глазами. И он понял, что хотел бы, чтобы она никогда не уходила.

Прежде он никогда не думал о любви. С младшим братом на руках ему было не до девчонок. Он не был девственником, в его жизни трижды появлялись женщины. Но особой радости от близости и ними он не испытывал — возможно потому, что ни одна не вызвала у него особых чувств.

Но сейчас, подумал он в смятении, больше всего на свете ему хотелось бы лежать с Катериной на узкой кровати, целовать ее разбитое лицо и говорить…

Говорить о любви.

Не глупи, сказал он себе. Ты встретился с ней час назад. Ей не нужна твоя любовь, а нужно немного денег, да работа, да ночлег.

Григорий захлопнул окно.

Она сказала:

— Надо же, вы готовите брату еду, и у вас легкая рука, но полицейского вы сбиваете с ног одним ударом.

Он не знал, что ответить.

— Вы рассказали, как умер ваш отец, — продолжала она, — но потом ваша мама тоже умерла, и давно, правда?

— Почему вы так думаете?

Она пожала плечами.

— Потому что вам пришлось ее заменить.

Она умерла 9 января 1905 года. Было воскресенье, которое потом прозвали «Кровавым».

Григорию было шестнадцать, Левке одиннадцать. Как и мама, оба работали на Путиловском в литейном цехе, Григорий был подмастерьем, Левка подметал пол. Тогда, в начале января, они бастовали, как и сто тысяч других рабочих по всему Санкт-Петербургу. Требовали восьмичасового рабочего дня и права создавать профсоюзы. Утром девятого января они надели лучшую одежду и пошли, взявшись за руки и увязая в свежевыпавшем снеге, в церковь у Путиловского завода. А после службы присоединились к одной из колонн рабочих, направлявшихся со всех концов города к Зимнему дворцу.

— Ну почему мы должны идти туда? — ныл Левка.

— Потому что вашего отца убили, — отрезала мама. — Потому что все эти князья и княжны бессердечные чудовища. Потому что мы хотим справедливости.

Стоял небывало погожий для этого времени в Петербурге день. Было холодно и сухо. Григорий чувствовал на лице солнечное тепло, и так же тепло было на душе от причастности к правому делу.

Их вел отец Гапон. Он напоминал Григорию ветхозаветного пророка — с бородой, библейскими речами и пламенным взглядом. Он не был революционером: его собрания взаимопомощи были разрешены правительством, и начинал он их всегда молитвой, а заканчивал исполнением гимна «Боже, Царя храни».

— Теперь я понимаю, — говорил Григорий Катерине через девять лет, в комнате с окном на железную дорогу. — Правительство рассчитывало, что это как предохранительный клапан, можно стравить пар и вместо проведения реформ отделаться чем-нибудь вроде народных гуляний. Но не вышло.

В длинном белом одеянии, с распятием в руках, Гапон вел народ по Нарвской дороге. Рядом шли Григорий с мамой и Левкой: он велел в начале процессии поставить женщин и детей, мол, так наши просьбы скорее дойдут до царя. За ними шли два соседа и несли большой портрет Николая II. Царь — отец своему народу, говорил Гапон. Он услышит их, обуздает жестокосердых министров и выполнит разумные требования рабочих. «Господь наш Иисус Христос сказал: „Пустите детей приходить ко мне“, и то же говорит наш царь-батюшка!» — кричал Гапон, и Григорий верил каждому слову.

Они подошли к воротам Нарвской заставы, огромной триумфальной арке. Григорий запомнил, как разглядывал колесницу и шестерку огромных лошадей — как вдруг на колонну рабочих налетел эскадрон всадников, словно ожили и угрожающе ринулись вниз со своей арки железные кони.

Кое-кто из демонстрантов бежал, кто-то упал, попав под страшные копыта. Григорий в ужасе застыл на месте, и мама с Левкой тоже.

Всадники не обнажали клинков, видимо, их задачей было просто напугать и разогнать людей, но рабочих было слишком много, и через несколько минут всадники развернули лошадей и ускакали.