В Милуоки в стикбол не играют - Коулмен Рид Фаррел - Страница 1

• 1/45
• Следующая

И каждый следующий выстрел оказывался громким, роковым ударом в дверь моей гибели.

Альбер Камю. «Посторонний»

Кожа Анхеля Эрнандеса являла собой затейливую головоломку, составленную из татуировок – огнедышащих драконов и ликов Христа. Часть этого боди-арта была изящной, выполненной тонко, как, например, ярко-красные точки, вставленные в угольно-черные глаза дракона, который распростер свои чешуйчатые крылья на спине Анхеля. Зловещего вида когти, нацеленные на всякого, кто замечал дракона – а не заметить его было невозможно, – сжимали распятие. Умирающего Христа это, похоже, ничуть не волновало. Зубчатый хвост, сбегавший вниз по позвоночнику Анхеля, обвивался вокруг черного кинжала на правой ягодице. Белое лицо Христа, наложенное на красный крест, украшало безволосую грудь Анхеля. Это тоже была искусная работа. Вытатуированные вокруг шеи и на предплечьях синие цепи вышли кривовато, но были не лишены своеобразия.

Имелись тут и другие, любительские, опознавательные знаки, сообщавшие остальным обитателям тюрьмы, под покровительством какой банды находится Анхель. Он снова и снова протравлял на правом предплечье слово «Madre»[1], пока уже и слепой мог прочесть его по вздувшимся рубцам. Еще одно слово – имя – он спрятал в паховой складке. Буквы, составлявшие это имя, были неровными и плохо различимыми даже для мужчин, принимавших вместе с Анхелем душ. Только слабые заключенные, на которых охотился и с которыми предавался содомскому греху Анхель, знали, что там вообще что-то вытатуировано. И теперь лишь новички спрашивали, что именно.

Христос и раскрашенный дракон обливались слезами Анхелева пота, когда он из последних сил заканчивал десять жимов своего третьего подхода к штанге весом в триста фунтов. В тюрьму он попал уже бездушным убийцей, но ярость и время вступили в сговор с тренажерами, чтобы превратить Анхеля в камень.

– Давай, Анхель, еще два раза! – крикнул Эрнандесу надзиратель.

– Nueve[2], – прохрипел Анхель, толкая штангу вверх и назад и сводя локти. – Ты достал для меня, что я просил?

– Ну, еще разок… поговорим, когда закончишь.

– Ты достал для меня эту гребаную штуку? – заорал Анхель, руки у него задрожали от напряжения.

– Да, приятель. Ладно, ладно. Достал.

Анхель медленно опустил штангу на грудь и снова толкнул ее вверх. Положил штангу на опору и сел. Пошел туда, где у него под рубашкой лежала пачка сигарет. Кинул пачку надзирателю. Широко улыбаясь, надзиратель потряс пачкой около уха.

– Не волнуйся, гомик, – заверил его Анхель, – дилаудида в этой пачке хватит, чтобы ты со своей сучкой тащился целый месяц.

В тот вечер в столовой, когда Анхель пошел относить поднос, его окружили три охранника. Они загнали его в кладовку рядом с кухней, надели наручники, на ноги – кандалы, затолкали в рот носок. Анхель не сопротивлялся – слишком многое стояло на кону.

– Мы слышали, что на следующей неделе ты нас покидаешь, отправляешься в лечебницу. Мы с ребятами обиделись, что ты нам не сказал. Но мы не из тех, кто таит обиду, нет, сэр. Поэтому и решили устроить для тебя небольшую прощальную вечеринку.

Анхель напряг мускулы, ожидая первого удара дубинкой по ребрам. Но ударов не последовало. Вместо этого охранники просто засмеялись. Тот, что говорил, сделал знак своим дружкам отойти от заключенного. Он и сам отступил, вытащил электрошоковый пистолет и дал Анхелю хорошенько его рассмотреть. Теперь Анхель попытался бежать, но не успел даже упасть, запутавшись в своих скованных ногах, как крюк-ограничитель поймал его за рубаху. Боль пронзила до костей, а по коже словно проползли миллионы невидимых муравьев. Тело скрутили страшные судороги, и Анхель почувствовал запах собственных нечистот в тот момент, когда утратил контроль над мышцами. Он не помнил, как потерял сознание.

Очнулся он, как от толчка, свободный от оков, в своей камере. Его вымыли, но тошнота осталась, голова раскалывалась. Анхель сполз со своей койки, всмотрелся в темноте в календарь. Дата та же, еще семь дней. Он провел рукой по стене, нашаривая фотографию брата. Поцеловал снимок, перекрестился и забрался назад на койку. Сунув руку в штаны, нащупал имя, вытатуированное в паху. Сердито прошептав его, Анхель заплакал, но вскоре утих и заснул.

Следственный изолятор не тюрьма. Конечно, это не у мамы под теплым крылышком, но все же не тюрьма. Тюрьма у нее впереди. В ожидании суда она не испытывала даже подобия оптимизма. И когда ловила себя на мыслях, хотя бы отдаленно отдающих надеждой, кусала изнутри губу до тех пор, пока на язык не брызгала кровь. Вкус крови напоминал ей о том, что надеяться нечего. И суд рассматривала всего лишь как остановку на пути в тюрьму, бюрократическую проволочку, способ общества избежать вины. Не важно, что она-то невиновна, лет на двадцать она отправится в места не столь отдаленные.

– Тюрьма. – Ей нравилось произносить это слово. Нравилось играть с ним. – Тьма. Юр. Мать. Трюм. Март. Юм.

Но ее отправят не в тюрьму, это называется по-другому. Это будет называться «исправительное заведение для женщин». Интересно, какие недостатки ее характера будет исправлять это заведение. Интересно, чем она займет свои дни и как скоро ее изнасилует какой-нибудь охранник или другие исправляемые.

Женщины подкатывались к ней и в изоляторе, но она отвергала их домогательства без особых проблем. Государство было заинтересовано в том, чтобы охранять ее хотя бы до тех пор, пока не будет покончено с фарсом суда. Но она решила отдаться первой же женщине, которая обратится к ней с таким предложением. Лучше уж встретить это с открытым забралом, пройти через это осознанно, думала она. Может, она научится получать от этого удовольствие. Сон покинул ее полностью, оставив вместо себя оцепенение.

Когда она выйдет на свободу, то будет еще не слишком старой, хотя это спорный вопрос. Она уже чувствовала себя старой, древней, усталой. Ей просто хотелось уснуть и спать, пока она не рассыплется в прах. К несчастью, тот механизм, который защищал ее от других женщин округа, также защищал ее и от мечты о сне. В каком-то смысле она не могла дождаться суда. Даже играла мыслью о признании себя виновной. Вот тогда, в темноте своей камеры, она наконец-то сможет уснуть.

Джонни Макклу только что снял перевернутый табурет со стойки бара, когда входная дверь «Шпигата»[3] открылась. Марти Кэмп, отряхивая снег с синего мундира, положил на стойку стопку корреспонденции.

– Есть что-нибудь для меня? – спросил Марти.

– Ничего, – ответил Макклу, уже просмотревший всю стопку.

– И ничего от Дилана?

– Отчего же, открытка из Ла-Брэ-Тар-Пи: «Макклу, у этих глупых динозавров было больше шансов в той яме с гудроном, чем у меня с продажей моего сценария. Скучаю по «Шпигату». Скучаю по Саунд-Хиллу. Миссисипи. До скорого. Клейн».

– Неисправимый оптимист, – заметил Кэмп. – Сколько он уже на западном побережье?

– Целых пять дней.

Кэмп покачал головой и вышел в снегопад. Налив себе чашку кофе, Макклу закончил перебирать почту. В основном это была обычная макулатура: счета, еще счета и просьбы о пожертвованиях. У всех имелось что продать и неубедительные причины, по которым тебе просто необходимо было это купить. Макклу разорвал рекламные проспекты, хотя с гораздо большим удовольствием растерзал бы счета. Конец января – не самый лучший сезон для пабов на восточной оконечности Лонг-Айленда.

• 1/45
• Следующая