Легион Безголовый - Костин Сергей - Страница 81

• Предыдущая
• 81/90
• Следующая

Мы имеем дело не с врагом в образе и подобии человеческом. Что внутри Охотников, не знаю ни я, ни генерал, ни даже всезнающий Садовник. Можно только предполагать, какие мысли в головах тех, кто пришел из созданного человеческими руками мира. Какими эмоциями и законами они руководствуются. Чего боятся и что ненавидят или любят нарисованные люди.

— Люди в ответе за тех, кого нарисовали. И за их поступки тоже.

— Что вы там шепчете, лейтенант?

Садовник, для лучшего слышания, прикладывает ладонь к месту, где в размытой тени должно находиться его ухо.

— Говорю, мы их породили, нам с ними и разбираться. Сколько на ваших правительственных?

— Скоро семь. А наших друзей что-то не видать.

— Должны прийти. Голова Марии для них, что светлое будущее для человечества. Желанно и практически недостижимо. Придут, никуда не денутся. Дозоры высланы. Посты расставлены.

Нет ничего хуже ожидания. Особенно, если ждешь не в мягком кресле у телевизора, а на заледенелой свалке. Запах разлагающихся городских отходов нет-нет да и вырвется из могучих курганов. Шибанет по носу так, что скудный завтрак из галет с водой просится наружу. Но надо выстоять, надо вытерпеть. И может, когда-нибудь потомки, через сто, а то и тысячи лет, воздвигнут на этом мусорном поле памятник в честь нас, выстоявших и несломленных. Золотая старушка с развевающимся флагом, у ног которой маленькие психи, генерал в папахе, загипсованный Садовник и я, молодой лейтенант с банкой ярославской краски.

— Начальник! Начальник!

В снежной пыли на штабной холм карабкается пациент из особо буйных. Товарищ с детских лет считал себя внебрачным сыном губернатора, за что и был помещен в клинику Монокля. А когда дотошные журналисты выяснили, что это действительно так, выписывать несчастного было уже поздно.

— Начальник! Идут! Там! Столько! — Особо буйный тянет руку в сторону свалки.

Бинокль из “Детского мира” увеличивает плохо, но достаточно, чтобы среди снежных сугробов и ледяных торосов разглядеть цветную полосу, приближающуюся с каждой секундой. И не получать мне за выслугу лет, если это не Охотники.

— Горнист! Труби тревогу!

Прибившийся к партизанам скрипач пару раз дует на ладони, согреваясь, вскидывает скрипку и пиликает нечто из чатланского. Помните: “Мама, мама, что я буду делать…” Потому что такие у нас в районе скрипачи.

Вслед за скрипачом тревогу поднимает старушка, приставленная к знамени освобождения. Она свистит в свисток и истошным голосом, от которого падают на снег случайно залетевшие на свалку снегири, вопит: “Супостаты!”

Снегири на белом смотрятся очень красиво. Особенно в разгар лета.

— Вот и наша очередь настала.

Генерал откалывает от усов сосульки, отбивает ото льда саблю и, скинув с плеч начесанную шинельку, рвется вперед. Впрочем, тут же возвращается, снова закутывается в шинель и жалуется на крепчающий мороз.

— Хренотень потому что, — объясняет Садовник, обрывая лепестки с подснежников, которые ему удалось отыскать среди сугробов. Ромашки, видно, здесь не растут, а может, и не сезон.

— Всем в строю стоять, наготове быть! — зычно, чтобы слышали все, кричу я, сложив рупором ладошки. — Тяжелую артиллерию на изготовку!

Под холмом засуетились ребята-артиллеристы. Это наши секретные войска, о которых враг не знает и не должен знать до поры до времени. Тоже приблудные. Пожарные вместе с пожарной машиной. Выезжали на тушение в деревню, а когда вернулись, нашли город разрушенным и уничтоженным. С горя хотели машину утопить, а сами в бомжи переквалифицироваться, но их, на счастье, Угробов встретил. Пригрел, обмыл после пожарища, накормил печенюхами и зачислил в отряд как специалистов широкого профиля.

Второе олигофреническое отделение всю ночь яму копало под оборудование специалистов широкого профиля, а ребята из городской лаборатории краску в баке разводили и заливали куда положено. Любо-дорого наблюдать, как пожарные, единственные в касках защитных и в брезенте, задубелом на морозе, метлами маскировку с машины, по самую крышу вкопанной, сметают. Как шланги разматывают и выстраиваются с длинными рукавами на изготовку. Такие с места не сойдут, пока в баке останется хоть литр секретного оружия. Главный, с усами, не как у генерала, а чуть пореже, устраивается у пушки пожарной. Грозно водит стволом по сторонам. Долбанет так долбанет.

На холм взбегают посыльные с докладами:

— Ударный отряд имени первой городской краснознаменной клиники к бою готов!

— Взвод заградительный и смирительный готов!

— Засадное отделение готово! — Посыльный покачивается, но на ногах удерживается.

Любопытное воронье, слегка озадаченное не по сезону выпавшим снегом, рассаживается по сугробам. Летнее солнце хоть и светит, но не греет. Вдалеке шумят зеленью деревья и дымятся не прогоревшие дома.

— Вот помню в гражданскую… — заводится генерал, выпуская облако пара.

— Подождите с гражданской, — отмахиваюсь, нарушая субординацию. — Шли бы вы лучше к медикам, все больше пользы.

— Я боевой генерал, — не соглашается он, сбрасывая в героическом порыве шинель и снова ее натягивая. — А вдруг тебя, лейтенант, контузит? Или жилка какая дрогнет? Кто командование примет?

Мне боевые генералы вот где! Только под ногами мешаются с рассказами историческими.

Плоская радуга на горизонте превращается в разноцветную тесемку. Если хорошенько прищуриться, да еще биноклем из “Детского мира” воспользоваться, можно различить отдельные фигуры Охотников. А если глаза кулаками потереть, то и лица тех, кто идет в смертный бой на человечество и на Землю в целом.

— Может, пора засадный полк выводить? — волнуется Садовник, пригоршнями разминая нежные подснежники.

— Рано. Пусть ближе подойдут. В армейской терминологии, чтоб вы знали, есть такое определение — прямой контакт с противником. Вот пока мы в этот самый контакт не войдем, никаких лишних телодвижений.

— Прямо Кама-Сутра какая-то, — вздыхает Садовник, нюхая перемятые подснежники. Кайф, что ли, ловит?

Скрипач срывает смычок и позорно фальшивит. Сразу видно — гражданский человек. Жаль, без музыки в битву вступать будем.

Срочно вызванная из канцелярии секретарша Лидочка выносит скрипача с обмороженной скрипкой в медсанбат. Надо будет потом записать где-нибудь, чтобы Лидочку тоже на памятнике изобразили. Со скрипачом на худеньких плечах. Это так символично.

Снег скрипит под тяжелыми армейскими ботинками прапорщика Баобабовой. Ей надоело наводить порядок среди бойцов сопротивления, хочет по-человечески с людьми пообщаться. Генерал без всякого энтузиазма предлагает погреться под шинелькой. На что Машка презрительно кривится и даже расстегивает на пузе одну липучку. Жарко ей, и ничего личного.

— Минут через десять подойдут на убойное расстояние, — сообщает она, на глазок определяя дистанцию. — Может, простимся на всякий случай?

— Даже не думай об этом, — говорю, собрав всю волю в кулак. Мне жуть как хочется проститься с Машкой, почувствовать ее крепкое, но дружеское объятие, услышать громкий стук прапорщицкого сердца. Но я не имею права. Люди вокруг. И все с любопытством пялятся на то, как Машка мне щеки ладошками согревает. Слухам только волю дай, враз грязными подробностями обрастут. Потом не отмоешься.

— Эх, мать! — Генерал в очередной раз освобождается от шинели, но сейчас это не показной жест. Прижало старика. Он швыряет в снег со всей генеральской силой каракулевую папаху, рвет на груди мундир, под которым показывается матросская тельняшка. Рубит шашкой с нечеловеческой силой воздух. Аж жужжит, вот с какой силой рубит.

— Чего это он? — удивляется Машка.

— Гражданская опять взыграла, — объясняю.

— Где? — прислушивается к скрипу снега и свисту ветра прапорщик.

— Где, где. Где у всех играет, там и у него. Но у кого-то детство, а у нашего — гражданская.

Рассвирепевший генерал, вволю помахав холодным рубящим предметом с серебряной гравировкой, подскакивает к нам и, с совершенно неправдоподобно искаженным лицом, хватает меня — а почему не Машку, например — за грудки:

• Предыдущая
• 81/90
• Следующая