Король-крестоносец - Коссак Зофья - Страница 7

• Предыдущая
• 7/58
• Следующая

Пространство между дворцом Эль-Акса и Храмом Скалы замыкали монастырь и часовня Ордена храмовников, или тамплиеров, обязанного своим названием близкому соседству с Templum Domini [5]. По сравнению с пышным восточным убранством храма часовня выглядела сурово, даже убого. Устав ордена запрещал украшать святилище чем-либо иным, кроме оружия, добытого у врага, потому вокруг креста развешаны были бунчуки, щиты и поломанные копья.

Монастырь снаружи тоже выглядел довольно уныло, но ходили слухи, что внутри царит небывалая роскошь. Впрочем, роскошь была заметна везде.

Давно прошли те времена, когда первый король иерусалимский Готфрид принимал послов султана в походной палатке, сидя прямо на земле, приговаривая, что смертному, который вышел из праха и в прах же обратится, пристойнее всего сидеть на персти земной. Недолго, очень недолго держалась простота нравов среди крестоносных рыцарей: уже двор Балдуина I перенял византийскую пышность, и преемники этого государя усердно следовали его примеру.

С плоскогорья, на котором стояли Храм Скалы и королевский дворец, виден был весь город. Стены, разрушенные во время осады, а ныне заново отстроенные и укрепленные, окружали гору зубчатым кольцом. Над стенами тянулись вверх стрельчатые башни многочисленных храмов.

Кортеж остановился перед дворцом Эль-Акса, где король устраивал сегодня званый пир. В лучах солнца играли и переливались всеми цветами радуги рыцарские плащи: вопреки обычаю западного рыцарства, носившего большей частью темные цвета, в Иерусалиме предпочитали облачения яркие и разукрашенные, ибо в одежде, как и во многом другом, тут утвердился восточный вкус.

Пир давался в честь молодых супругов, на следующий день отбывавших в двухмесячное путешествие по городам приморья. Ни для кого не было тайной, что по их возвращении король намерен передать власть своему зятю. Посему многие склонялись перед Монферратом ниже, чем перед самим королем.

Балдуин IV с помощью лазаритов как раз выбирался из своего паланкина. Это был юноша лет семнадцати, стройный, худощавый, с неестественно белой кожей. На юном, почти детском лице странно выделялись глаза – умные, взрослые, затаившие боль; взор короля был строг и даже суров. Голову его венчала бархатная шапка с золотым зазубренным обручем – знаком королевской власти. Спускавшийся из-под шапки шелковый плат, скрепленный под подбородком, плотно закрывал шею и уши. Из-за темного одеяния монарх казался еще худее. В длинных рукавах прятались кисти рук. Король имел привычку разглядывать в задумчивости собственные ладони, изучая палец за пальцем. Говорил он редко и очень кратко. Ступив на землю, король оперся о плечо одного из братьев-лазаритов и медленно двинулся к пиршественной зале. За ним следовали остальные – в том же порядке, в каком возвращались из храма.

Помещение, сохраненное от прежней мечети, было огромным. Четыре ряда колонн из монолитного желтого мрамора подпирали плоский потолок. Пять длинных столов были уже уставлены дымящимися яствами. Утомленные долгой службой гости усаживались поспешно и шумно: при иерусалимском дворе византийский этикет мирно уживался с латинской непринужденностью и гонором. Все, кто собрался в этой зале, за исключением одной лишь Марии Теодоры Багрянородной, были равны между собой и никогда об этом не забывали. Их нисколько не стесняло присутствие короля с лицом больного ребенка: он неподвижно и молча сидел на возвышении под королевским балдахином и мог без помех разглядывать свои руки – никто не обращал на него никакого внимания.

Утолив первый голод, все оживленно заговорили. Присутствие на пиру прекрасных дам, что на Западе считалось немыслимым, придавало беседе пикантность и возбуждало остроумие даже сильнее вина. Тем более что дамы, кроме Агнессы де Куртене, уже немолодой и расплывшейся, были прекрасны в истинном смысле этого слова: за столами не сидело ни одной дурнушки, словно им возбранялся въезд в Иерусалимское королевство. Обе сестры короля, старшая Сибилла и молоденькая Изабелла, их фрейлины – короче говоря, все как на подбор были молоды и красивы, и заманчивый блеск женских глаз, нежный румянец щек, яркость губ, подчеркнутая помадой, сообщали пиру особое очарование. Внучки ходивших в домотканых платьях крепких баб, не умевших румяниться и завивать волосы, с удивительной быстротой преобразились в опытных кокеток, до мелочей освоивших трудное искусство обольщения. Богатая примесь сирийской, а то и арабской крови разбудила в них чувственность, старая добрая рыцарская кровь питала прямодушие и отвагу, а пример гречанок вызывал у них тягу к образованию. Все хронисты единодушно утверждают, что столь очаровательных, но и опасных женщин, как благородные иерусалимские дамы, трудно было сыскать во всем свете.

Сознавая власть своей красоты, они разговаривали уверенно и смеялись громко, походя на птиц, вырвавшихся на волю. Казалось, они спешили наверстать упущенное их смиренными матерями, бабками и прабабками. Временами громкие женские голоса перекрывали мужские. Тогда великий магистр тамплиеров Одо де Сент-Аман, известный своей неприязнью к прекрасному полу, хмурил лоб и с раздражением и даже гневом поглядывал на короля, словно взывая к его суровому суду. Но погруженный в раздумья король по-прежнему рассматривал свои руки. Магистр переводил взгляд на архиепископа Тирского, но тот с отеческой заботой в глазах наблюдал за своим бывшим воспитанником. Патриарх Ираклий, мирского вида красивый мужчина, рассказывал что-то веселое королеве-матери Агнессе. Дородная матрона заливалась смехом, точно молоденькая – аж тряслись ее тяжелые груди. Злобный тупой взгляд великого магистра ни у кого не встречал сочувствия.

Вокруг столов суетились разодетые с восточной пестротой слуги, пажи в алых нарядах разливали вино, разносили все новые и новые блюда, сильно наперченные и терпко пахнущие корицей, шафраном и кардамоном. От пряных ароматов и винных паров в большой зале становилось душно. Пирующие гудели, как растревоженный пчелиный рой. Кое-где громко смеялись, кое-где заводили ссоры, а иные уже и запели, так что вдовствующая королева Мария Теодора то и дело опускала глаза, стараясь не замечать бесчинства.

За дверью раздались шаги вооруженного человека: слышно было, как звенит меч о мраморные плиты пола. Пирующие притихли и подняли головы, ожидая появления нового гостя. Вошел дю Грей, один из рыцарей, стоявших в дозоре на заставе у Иаковлева Брода на Иордане.

Прибывший проследовал прямо к королю и склонился перед ним в низком поклоне.

– Да хранит Господь Святую землю!

– Да хранит! – ответил король. – Приветствую тебя, дю Грей! Что-то случилось?

– Точно так, государь. Эмир аль-Малех напал на нас с отрядом в двести всадников. Еле удалось его остановить…

– Как? Он нарушил границу?! – изумленно воскликнул король.

– Не то чтобы первым… Вначале де Ла Хей сунулся на его землю…

– Опять! Вечно одно и то же! Де Ла Хей мне за это ответит! Велики ли потери?

– Пеших полегло человек десять. Много раненых. Из рыцарей ранен де Бруа, а Ибелин из Рамы уведен в плен.

– Да хранит Господь Святую землю! Ибелин в плену?!

– Да, государь. Его оглушили, он упал, и его придавило конем.

– Ибелин из Рамы в плену… – По зале пробежал удивленный говор. Такой рыцарь, как Ибелин, дал увести себя в плен?!

– Он уже из Иерусалима выехал пришибленный, тут и дивиться нечему! – заметил Ренальд из Сидона. – Подался к неверным, чтобы не видеть чужого счастья!

Гости разразились громким смехом, ибо чувства рыцаря Ибелина к королевской сестре были всем хорошо известны. И теперь все взгляды обратились к Сибилле, которая кокетливо опустила голову, изображая смущение. Ее супруг, ударив себя по колену, воскликнул:

– Клянусь своим длинным мечом! Я готов первым отправиться на выручку этого храброго рыцаря!

– Лучше оставить его в покое. Пускай отстрадает свое в добровольном изгнании, – уверял Ренальд.

• Предыдущая
• 7/58
• Следующая