Верховные судороги - Бакли Кристофер Тэйлор - Страница 16

• Предыдущая
• 16/65
• Следующая

Президент глотнул пива:

— Ее отец — телевизионный проповедник. Это уравновесит ее неверие. И все будет хорошо.

— Преподобный Роско, — мрачно произнес Грейдон. — Стоянка жилых автоприцепов, вот во что обратилась наша с вами страна.

— Не знал, что вы такой сноб, Грейдон, — сказал президент. — Впрочем, нет, вру. Что вы сноб, я знал всегда. Однако вы зря так скептично относитесь к преподобному Роско. Он, знаете ли, представляет там, у себя, немалую силу. Я был на одном из его барбекю.

— Да что вы? — удивился Грейдон. — И как, вкусны ли были ребрышки, должным ли образом прожарены?

— Дьявольски вкусны. Может, нам вытащить его сюда, на слушания?

— Ради бога, только не это. Он еще блажить тут начнет. К тому же он напомнит всем о деле Руби. По-моему, она любит своего деда, бывшего шерифа. Его зовут Джи-Джи, вы знаете? Длинные висячие усы, ремень с большой сверкающей пряжкой, проникновенный взгляд. Вот он нам сгодится. Ваш мудрый американский народ обожает такие штуки.

Деклан Хардвизер — сорокадевятилетний, то есть второй по молодости лет Председатель Верховного суда за всю его историю, и самый могущественный человек страны (так, во всяком случае, принято говорить) — застрял в уличной пробке.

Настроения его, испортившегося еще несколько месяцев назад, когда жена объявила, что уходит к другой женщине — к Дорин, вышедшей из армии США в отставку в чине полковника, — это ничуть не улучшило.

Всего за неделю до того, как взорвалась — во время семейного завтрака — эта бомба, Председатель Верховного суда Хардвизер проголосовал за легализацию в Америке однополых браков и голос его оказался решающим. А жена Хардвизера, Тони (Антуанетта, если полностью), сообщила ему, что после развода с ним она и Дорин поженятся.

— И я хочу от всей души поблагодарить тебя за это, Ди, — без тени иронии добавила она.

Теперь Тони уже ушла, унеся с собой (если так можно выразиться) особняк в Маклине, что под Вашингтоном, два из трех дорогих немецких автомобилей, очень дорогой летний дом в штате Мэн и банковский счет — собственно, все это и принадлежало ей, богатой наследнице. Дед Тони поставил большую часть бетона, пошедшего на строительство шоссе, которое связывает Чикаго с Милуоки.

Упаковав личные вещи, Председатель Верховного суда Хардвизер посидел в прежнем своем кабинете над почти пустой уже бутылкой виски, размышляя о том, не попытаться ли ему отсудить у жены половину ее денег. Закон, насколько он знал, давал ему такое право. И Хардвизер погрузился в приятные фантазии: как он замораживает ее счета, как договаривается с тайной полицией и та бросает Тони в тюрьму.

Однако чем больше он думал об этом, тем отчетливее понимал: скандальный развод приведет только к тому, что всеобщее внимание (будь оно проклято) так и останется прикованным к нему. А он и сейчас уже не решался включать по ночам телевизор, опасаясь нарваться на очередное ток-шоу для недоумков, ведущий которого обращает его в мишень для издевательских шуточек.

Деклан Хардвизер взглянул в окно машины на реку Потомак. Мутные воды ее текли быстрее, чем двигался его автомобиль. Побаливало сердце. Он укорил себя: «Пора бы тебе уже завязать с ночной выпивкой. Да и с дневной тоже».

Хардвизер знал — то, что он начал таскать с собой пузырьки с жидкостью для полоскания рта, это дурной знак. Удалось ли ему обмануть всеобщую утешительницу, судью Плимптон, объяснением, что мятная свежесть его дыхания вызвана-де «проблемой с деснами», которым требуются частые полоскания? Судя по выражению ее лица, нет, не удалось. Ведь не потому же она так тепло обняла его и сказала: «Вы же знаете, как мы любим вас, Дек», что прониклась сочувствием к бедненьким деснам.

Машина все еще ползла по мосту Теодора Рузвельта. Если повезет, он опоздает на рейс.

Хардвизеру предстояло произнести в Сент-Поле речь о лютеранском праве. Согласие на это он дал еще до катастрофического объявления Тони. О том, чтобы отменить выступление, не могло быть и речи. Хуже того, — Хардвизер с силой потер лоб, — он согласился ответить после выступления на вопросы. А это означает, что придется иметь дело с журналистами. Пока ему удавалось ограничивать свое общение с их ублюдочной сворой улыбками и приветственным помахиванием ладонью — по дороге от двери дома к машине: «Привет, здравствуйте, доброе утро, очень рад вас видеть, очень…» — а они тем временем вопили: «Вы не передумали насчет геевских браков, шеф?» Га-га-га.И ведь на лужайке перед его домом встали становищем не только журналисты. На ней только что не поселились и любители попротестовать, у которых, судя по тому, с каким рвением они размахивали, завидев его, плакатами, имелся явственный преизбыток свободного времени.

Завибрировал сотовый. Тони. Текстовое сообщение.

Среда, еще и десяти утра нет, а самому могущественному человеку страны уже хочется клюкнуть. Просто не терпится. Может, проглотить все, что есть в пузырьке листерина? Жидкость для полоскания рта должна же содержать спирт, верно?

Телефон завибрировал снова. На сей раз звонок. От Мерца, его секретаря, известившего шефа о том, что в сегодняшней «Вашингтон таймс» напечатано интервью с судьей Сильвио Сантамарией, в котором он называет голосование председателя Верховного суда по делу «Фантодс против Атли» (тому самому, насчет геевских браков) «позорным». Мерц немного поколебался, но все же зачитал своему шефу следовавшее за этими словами замечание Сантамарии о том, что судье Хардвизеру «стоит подумать, не сменить ли ему черную мантию на другую, более уместной расцветки. Голубая была бы в самый раз».

«Спасибо, Сильвио. Вы очень лояльный коллега».

Главная-то беда состояла в том, что единство в Верховном суде даже не ночевало. Треть его членов была назначена президентами консервативными, треть либеральными, а последняя — президентами, устойчивой идеологии не имевшими. И половина судей разочаровала назначивших их президентов: консерваторы голосовали как либералы, либералы — как консерваторы, а тех, что были ни то ни се, мотало справа налево и обратно, точно пьяных водителей. Девять решений из десяти принимались с раскладом голосов, составлявшим пять к четырем.

Когда большинство едва-едва отличается от меньшинства, суд вряд ли можно назвать счастливым — да и страну тоже. Этотсуд разделялся так: 5–4, принимая любые решения — о праве на жизнь, о праве на смерть, о контроле над продажей оружия, о смертной казни, школьной молитве, абортах методом частичного рождения, исследованиях стволовых клеток, пытках, свободе слова, безопасности границ, межштатной торговле, авторском праве, иммиграции, фармацевтических патентах, даже о рисунках на стенах зданий. Суд, которому не удалось достичь согласия по вопросу о том, является ли нарушением Первой поправки [30]арест семнадцатилетнего парня, который с помощью распылителя краски разукрасил двух мормонских миссионеров непристойными лозунгами, вряд ли способен прийти к таковому и по вопросам более серьезным.

«В настоящее время не представляется ясным, — отмечала „Таймс“, — способен ли этот суд высказать единое мнение относительно закона всемирного тяготения».

При таких условиях начинают прорываться на поверхность долго перекипавшие под спудом личные конфликты. Некоторые из судей годами почти не разговаривали друг с другом, что создавало на прениях, во время которых судьям полагалось усаживаться вокруг стола, обсуждать дела и голосовать, атмосферу попросту ледяную. Единственный член суда, который разговаривал со всеми остальными, Пэги Плимптон, пыталась как-то растопить лед, но сделать это было трудно. На загородный пикник, который она организовала для судей и членов их семей, явились только двое из них. [31]

• Предыдущая
• 16/65
• Следующая