Операция «Хамелеон» - Коршунов Евгений Анатольевич - Страница 46
- Предыдущая
- 46/68
- Следующая
Голос Элинор прервался. Петр отвел взгляд. Таксист и подошедший к нему высокий гвианиец внимательно смотрели на них. Заметив, что Петр глядит на них, они поспешно отхверну лись.
Элинор не поднимала глаз.
— Как странно! Мы, европейцы, на многое глядим совсем не так, как американцы. Кажется, у них все проще — и Добро и Зло. Но что теперь говорить! Джеральд мертв.
Она подняла лицо, внимательно посмотрела на Петра:
— Вы думаете про меня — истеричка, психопатка… Вы ведь думаете так, а? Я знаю: мои знакомые все так думают. И пусть!
И она опять упрямо наклонила голову.
— И все же я благодарна Джерри. Он хоть нашел в себе силы умереть.
Элинор встала:
— Я хочу, чтобы вы зашли ко мне, Питер. Я прошу вас помочь мне.
Когда они вошли в номер, Элинор достала из ящика туалетного столика тот самый листок, который Петр видел вчера у Роберта.
— Мне совестно втягивать вас в это, — сказала она тихо. — Я не прошу вас передавать это письмо кому-либо и куда-либо. Это не ваша борьба. Это борьба наша — Джеральда и моя. Вас же я прошу мне помочь в одном: снять с этого письма фотокопии. Штук пять-шесть.
— Но…
— Это простое дело. Их могут делать в любой фотографии здесь, в городе.
В глазах ее была искренняя мольба.
— Сделайте это… для меня. Я бы сделала это сама, но… Это письмо передал мне Роберт…
Она запнулась, потом заговорила, тщательно подбирая слова:
— Я не верю ему. Я понимаю, это смешно, но в этом деле вы сейчас самый нейтральный человек. Вряд ли кто-нибудь заподозрит, что письмо доктора Смита у вас. Вы меня понимаете?
Петр кивнул.
«Ну что ж. В конце концов этого следовало ожидать. Глаголев был прав», — подумал он.
— Давайте письмо, — решительно протянул он руку. Листок был сложен аккуратно, ровным прямоугольником.
— Прочтите, — тихонько попросила Элинор.
«Дорогая мисс Карлисл, — писал доктор Смит.— Извините, что все так получилось. К сожалению, и еще раз, в последний раз я должен поступить на этом свете как непорядочный человек: я не смогу жениться на вас, хотя мое предложение и налагает на меня это обязательство.
Как много я отдал бы, чтобы мы никогда не были бы с вами знакомы и чтобы вы никогда-никогда не столкнулись бы со всей этой мерзостью, которая связана сейчас со мною. Всю жизнь я хотел быть честным, я хотел жить с чистой совестью — в ладах с богом и людьми. Так жил мой дед, так живут мои отец и мать. Так меня воспитывали. И сейчас я проклинаю тот час, когда гордыня увела меня из нашего тихого захолустного городишки и бросила в скверну, называемую наукой.
Пастер, Швейцер, Павлов, Флеминг — вот кто были моими идеалами, и я хотел быть похожим на них. Я хотел приносить людям пользу. И вот…
Сначала я узнал, что наша наука пахнет долларами. И понял, что от этого никуда не уйти. Это был мой первый компромисс. Но слишком поздно я понял, что наша наука пахнет и кровью.
И опять я поступаю вопреки законам божьим. Бог дает человеку жизнь, бог, лишь бог может отнять ее. Но то, что я делал на плато, разве это не преступление против всех божеских и человеческих законов? И я осудил себя. Моим судьей была моя совесть — и она вынесла мне справедливый приговор.
Дорогая, милая моя Элинор! Я так виноват перед вами! Вам слишком много довелось испытать в этой жизни. Мы мечтали, с вами уехать куда-нибудь в глушь, в джунгли, где люди еще не так испорчены, и жить, творя добро.
Помните, вы мне часто говорили об этом русском? Вы спрашивали самое себя: неужели же и этот человек — чистый и светлый в своем идеализме — станет очередной жертвой нашей проклятой жизни, нашего общества волков и гиен?
Я был к вам тогда несправедлив. Я откроюсь вам: я ревновал вас к этому русскому. И только теперь я понял — вы относитесь к нему как мать, как женщина, носительница вечного Добра.
Еще раз молю — простите меня. Я так хотел бы жить, но я не имею на это права: я не могу жить без вас, а между нами — страшное преступление, которое я творил по недомыслию.
Боже, когда же все это кончится? Когда же люди снова станут людьми? Прощайте…
Искренне Ваш
Петр молча сложил письмо. Он не мог разобраться в вихре чувств и мыслей, охвативших его. Так вот оно что. Элинор всегда относилась к нему как к беззащитному ребенку. Она даже говорила о нем с доктором Смитом.
— Вы боитесь?
Он усмехнулся про себя. Так вот откуда та жалость, которую он видел в ее глазах. Она считает, что он не способен даже постоять сам за себя… Ну ладно!
Стараясь быть спокойным, он тщательно сложил листок и сунул его в нагрудный карман — под свитер, где лежало уже письмо Стива.
У подъезда стоял все тот же таксист.
— Подвезти? — спросил он.
ГЛАВА 28
Петр решительно шел по широкой, обсаженной зеленью улице, отыскивая взглядом вывеску фотографа. В Луисе они были на каждом шагу, но здесь, хотя он и прошел уже добрых полторы мили, они все не попадались.
Это был новый город — город белых. Десятки автомобилей самых разных марок теснились на стоянках перед современными зданиями.
«Джон Холт», «Буш и K°», «Берклейз-оэнк», «Чейс-Манхеттен-банк», — читал Петр вывески контор и отделений заморских банков.
Улица была пустынна.
Петр прошел еще с милю, пока сообразил, что вряд ли в этом районе ему попадется фотография: обычно гвианийские фотографы отводили под ателье часть своего жилища, а в этом районе никто этого не позволит.
Он свернул в первый же переулок, потом в следующий — и неожиданно вышел на площадь, окруженную высоким забором, из-за которого выглядывали крыши складских помещений.
Из широко распахнутых ворот один за другим выбегали оборванные грузчики, толкавшие двухколесные телеги, груженные тюками. Весело покрикивая, они перебегали площадь и скрывались за воротами напротив, откуда доносились свистки локомотивов, гудки, лязг буферов.
Повсюду валялись зерна сырого арахиса.
Солнце быстро поднималось, но все еще было прохладно, даже, пожалуй, холодно.
Петр подошел к небольшому двухэтажному зданию в конце площади, на котором было написано — «Каруна-терминал».
У стены вокзала на пестрых узлах сидели усталые люди в грязных белых одеждах, с воспаленными глазами. Здесь же копошились голые дети.
Пройдя сквозь калитку в заборе из железных прутьев, Петр вышел на перрон, грязный и пустынный.
В небольшой комнатке вокзала стояли тяжелые грубые скамьи, на них спали люди. Петр постучал в окошечко в стене, прикрытое деревянным ставнем. Оно открылось, и в нем показалось круглое недовольное лицо в фуражке.
При виде белого владелец фуражки любезно заулыбался:
— К вашим услугам, са…
Конечно же, это был южанин: северянин назвал бы белого «батуре», а не «са».
— Когда пойдет поезд на Луис? — зачем-то спросил Петр.
— Ничего не известно, са, — весело ответил железнодорожник. — Где-то на дороге авария — столкнулись два поезда. Это бывает, са, — добавил он в утешение.
Петр улыбнулся: за сравнительно небольшое время, которое он провел в Гвиании, ему частенько приходилось читать о столкновениях здешних поездов.
Железнодорожник понял его улыбку.
— Ничего не поделаешь, са. Это Гвиания, са.
Глаза его смотрели плутовски: мол, мы с вами интеллигентные люди, а что взять с этих дикарей?
— А как пройти в старый город? — спросил Петр. Железнодорожник оживился и принялся объяснять долго и подробно, косясь на ожидающих поезд северян, которые с изумлением наблюдали, как он храбро беседует с «батуре».
Оказалось, что до старого города отсюда рукой подать.
«В старом городе наверняка полно фотографов», — решил Петр.
Фотоаппарат висел у него на груди, и он то и дело пускал его в ход. Прохожие останавливались и охотно позволяли себя фотографировать. Попозировав и удостоверившись, что их сняли, они весело благодарили и шли по своим делам.
- Предыдущая
- 46/68
- Следующая
