Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл - Страница 70

• Предыдущая
• 70/83
• Следующая

Литвак разделся, повесил одежду на два стальных крюка. Букет запахов: хлорка, подмышки, банная соль – или рассол из устроившегося в подвале засолочного цеха? Ничто не действует угнетающе, унижающе. Может, и не было у принимающей стороны замысла морально раздавить сторону принимаемую? Принудили раздеться… Так кто ж в парилку во фраке прется!.. Шрамы Литвака многочисленны, иные ужасны. Определенный эффект: один из Рудашевских аж присвистнул. Тело Литвака – пергамент, исписанный сагами страданий, балладами и байками о боли, которую этим костоломам вряд ли приходилось кому-либо причинять. Он вынул блокнот из кармана повешенных на крюк брюк.

Вопрос слишком сложен для Рудашевских. Один кивает, другой отрицающее трясет головой. Такая несогласованность смущает обоих, и они поскорее сбывают коллекционера шрамов сквозь молочного стекла дверь в наполненное молочного цвета паром помещение парилки, допускают к телу, которое призваны охранять, позабыв про блокнот и смертоносное оружие – авторучку.

Тело во всем ужасе и великолепии, громадное глазное яблоко, вывалившееся из глазницы. Видел его Литвак ранее лишь однажды, увенчанное черной шляпой и обернутое черными тканями, как пухлая пальма листьями. Сейчас гороподобный монстр, виднеющийся сквозь туман, больше напоминает известняковый валун, поросший темным лишайником волосяного покрова. Литвак почувствовал себя самолетом, волею ветра брошенным в скалу. Чрево, беременное тройней слонят, увесистые сосцы, аки серны-близнецы с яркими кляксами сосков, ляжки, что отъевшиеся котики на лежбище… в общем, впечатляет.

Литвак опустил свой обтянутый рваным пергаментом скелет на горячие плитки у подножия мясного монстра. В прошлую встречу глаз рабби он не приметил, их прикрывала тень несъедобного пирога его шляпы. Сейчас глаза эти рассматривали видавшее виды тело Литвака. Глаза добрые, доброватые либо приученные к этому выражению. Глаза читали шрамы, каждый по отдельности: пурпурную пасть на правом плече, красные рубцы на ребрах, яму на правом бедре, достаточно глубокую, чтобы вместить унцию джина. Глаза выражали симпатию, уважение, даже благодарность. Жестокая и бессмысленная кубинская кампания вызвала много шума, ее ветеранов сторонились. Никто не предлагал им прощения, забвения, отдохновения. Хескел Шпильман обещал поруганному войной Литваку все это и даже больше.

– Характер ваших затруднений мне объяснили, изложили и суть вашего предложения, – произнес ребе девичьим голосом, исходящим Бог весть из какого места на его теле и сразу вступавшим во взаимодействие с кафелем, туманом и каплями воды. – Вы все-таки пронесли сюда блокнот и ручку, несмотря на ясные указания не брать с собой ничего.

Литвак приподнял для обозрения контрабанду. Блокнот живо впитывал влагу, листы уже коробились.

– Это вам не понадобится. – Птицы ладошек ребе уютно устроились на скале его брюха, он закрыл глаза, лишив Литвака их симпатии, искренней или деланной, и в течение одной-двух минут выдержал собеседника в липкой каше жаркого тумана. Литвак терпеть не мог потных процедур, всегда ненавидел швиц. Но лишь в этой мирской нечистой дыре старого Гарькавы мог вербоверский ребе считать себя наедине с собеседником, вне двора, габая, вне своего мира. – Я не потребую от вас никаких разъяснений, не буду ни о чем спрашивать.

Литвак кивнул. Понятно, не стал бы Шпильман тратить время и приглашать его сюда для этого одностороннего диалога, если бы намеревался ему отказать. Так подсказывал Литваку здравый смысл. Но нутром он чуял, что пригласил его сюда этот толстый гангстер, чтобы поиздеваться над ветераном и вышвырнуть вон с подобающей помпой.

– Заверяю вас, мистер Литвак, что ваше предложение рассмотрено подробнейшим образом, под всевозможными углами зрения.

Начнем с наших южных друзей. Если бы они про сто чего-то хотели, как обычно… чего-то осязаемого… Нефти, к примеру… Или если бы они руководствовались какими-то стратегическими соображениями в отношении России или Персии… В обоих случаях мы им без надобности. Каким бы сложным ни было завоевание Святой Земли, наше физическое присутствие, наша решимость сражаться, наше оружие не повлияли бы на их стратегические планы. Я изучил их предложения по поддержки еврейского вопроса в Палестине, изучил их теологию; по мере сил, с помощью рабби Баронштейна попытался уяснить цели этих язычников и их логику. Не могу не признать, что убедился в их искренности. Когда они утверждают, что хотят вернуть Иерусалим евреям, они не врут. Их мотивация, рассуждения, ссылки на так называемые пророчества и апокрифы, конечно, смехотворны. Даже ужасающи. Эта дурацкая вера во второе пришествие того, кто никуда не исчезал хотя бы потому, что никогда и не появлялся. Но, со своей стороны, они тоже могут нас пожалеть с нашим запоздавшим Мессией. Как основанием для сотрудничества взаимной жалостью нельзя пренебрегать.

Ваша позиция тоже ясна. Вы солдат-наемник. Вас привлекает динамика и ответственность командной генеральской деятельности. Я вас понимаю. Вам по душе драка, убийство, когда убивают не ваших людей. Отважусь предположить, что после столь долгой работы с Шемецем угождать американцам у вас тоже вошло в привычку.

Для вербоверов риск очень велик. Очень велик. Чреват гибелью всей общины в течение нескольких дней, если ваши войска окажутся недостаточно подготовленными или, что также вероятно, столкнутся с подавляющим численным перевесом противника. Если мы здесь останемся, нам, правда, тоже грозит конец. Ветром развеет. Наши друзья с юга дали это ясно понять. Это кнут. Реверсия как уголь в штанах, возрожденный Иерусалим как ведро ледяной воды. Пряник. Иные горячие головы из молодежи предлагают оказать им сопротивление здесь, на месте, но это просто безумие.

С другой стороны, если мы согласимся и вы преуспеете, ценность приза превосходит всякие вожделения. Я имею в виду, конечно, Сион. Одна мысль о такой возможности воодушевляет, слепит глаза.

Он поднял к глазам левую ладошку. Обручальное кольцо прорубило бороздку в его пальце и спряталось в складке, как будто топор в стволе толстого дерева. Литвак почувствовал биение крови в висках, в горле, как будто большой палец ритмично забился по нижнему басу арфы. Головокружение. Руки и ноги раздувает гелий, они превращаются в воздушные шары, тянут тело вверх… Это от жара парилки, предположил Литвак.

– Манящее видение, – сказал ребе. – Чувствую себя таким же ослепленным, как евангелисты. Сокровище неоценимое.

Нет, не только атмосфера парной усилила пульс Литвака и вызвала головокружение. Он понял, что нутро его оказалось умней рассудка. Шпильман собирался отклонить предложение. Этот момент приближался, но в голове Литвака зародился и зрел контраргумент.

– И это еще не все, – продолжал ребе. – Мессия – моя заветная мечта, сильнейшее стремление моей жизни. – Он поднялся, брюхо хлынуло на бедро и мошонку, как вскипевшее молоко из кастрюли. – Но сдерживает страх. Страх поражения, боязнь потери еврейских жизней и полного разрушения всего, над чем трудились шесть десятков лет. К концу войны нас оставалось одиннадцать человек, одиннадцать вербоверов. Литвак. Одиннадцать! Я обещал тестю на его смертном одре, что никогда не допущу такого разгрома.

Наконец, я сомневаюсь в целесообразности этих действий. Существуют многочисленные обоснованные теории, предостерегающие от поспешных действий, от попыток ускорить пришествие Мессии. Иеремия и Соломон, к примеру, осуждают такие действия. Да, конечно, я жажду узреть моих евреев в новом доме, обеспеченном финансовой поддержкой США, с доступом к новым рынкам и ресурсам, которые откроет успех вашей операции. Жажду узреть Мессию, как жажду погрузиться после жара этой парильни погрузиться в темную прохладу миквы там, за дверью. Но, прости, Господь, мне эти слова, я боюсь. Таким страхом обуян, что даже вкус Мессии на губах моих не убедит меня. Так и скажите им там, в Вашингтоне. Трусит вербоверский ребе. – Идея страха показалась ему новой и заманчивой. Так подросток задумывается о смерти, так блудница мечтает о чистой любви. – Что?

• Предыдущая
• 70/83
• Следующая