Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл - Страница 52
- Предыдущая
- 52/83
- Следующая
Китка набирает из крана технического водопровода полный «стетсон» воды и выплескивает его в салон самолета, затем многократно повторяет процедуру. Ландсман замирает, сознавая себя причиною этого неудобства, но Китка и рвота – старые знакомые, так что улыбка не исчезает с лица пилота. Он выскребает пол кабины краем пластиковой обложки гринписовского путеводителя по китам и тюленям, выполаскивает сам путеводитель, встряхивает его. Застыв в двери самолета, смотрит на Ландсмана, стоящего на причале. Волна плещет о поплавки «Чесны», бьется в сваи. В ушах Ландсмана свистит ветер со Стикин=ривер, шевелит поля шляпы. Наверху, в поселке, какая-то женщина кричит – зовет ребенка или мужа. Воет, передразнивает ее собака.
– Думаешь, эти, там, не знают, что к ним гости? – кивает в сторону «частной собственности» Китка. Улыбка на его физиономии вянет, становится какой-то чахоточной.
– Я уже наносил внезапные визиты на этой неделе. И ничего хорошего из этого не вышло. – Ландсман вынул из кармана «беретту», проверил магазин. – Их врасплох не застанешь.
– Но ты хоть знаешь, кто они такие?
– Нет. А ты?
– Честно, брат, знал бы – не утаил бы. Хоть ты мне и заблевал весь пол.
– Кто бы они ни были, я думаю, что они убили мою сестренку.
Китка переваривает это сообщение, как будто выискивая в нем слабые точки.
– Мне к десяти надо быть во Фрешуотере, – говорит он извиняющимся тоном.
– Конечно, конечно. Я понимаю.
– Иначе я б тебе помог.
– Да брось ты. Не твое это дело.
– Так-то оно так, но Наоми… Зашибись была девка.
– Еще бы.
– Я ей, правда, никогда не нравился.
– В жизни не угадать было, кто ей завтра понравится.
– Ну, ладно. – Китка выгреб из кабины носком роперовского сапога еще ложку воды. – Ты там поосторожней.
– Нет, поосторожней я не умею.
Вот и она тоже не умела. Твоя сестра.
Ландсман подошел к воротам, для порядка подергал ручку. Перекинул сумку на другую сторону, полез вслед за ней по решетке. На самом верху башмак засел между прутьями, сорвался с ноги, шлепнулся наземь. Ландсман спрыгнул, грузно плюхнулся вслед за башмаком. Прикусил язык, болван, почувствовал во рту соленый вкус крови. Отряхнулся, оглянулся. Китка смотрит вслед. Свидетель. Ландсман машет Китке, тот через секунду повторяет жест. Захлопывает дверцу. Мотор оживает, пропеллер исчезает в мутном круге своего вращения.
Ландсман взбирается по лестнице. Сейчас он не в лучшей форме. Хуже, чем при подъеме к квартире Шемецев в пятницу утром. Всю эту бессонную ночь он проворочался на набитом булыжниками матрасе мотеля. Позавчера в него стреляли, валяли его в снегу. Знобит, голова кругом. Какой-то таинственный крюк подцепил за ребро грудную клетку, в левом колене застрял кривой ржавый гвоздь. Приходится остановиться, запалить паллиативную сигарету. Он следит, как «Чесна» ползет к утренним облакам, оставляя его в полном одиночестве.
Ландсман перегибается через ограждение лестницы, нависает над пустынным побережьем, над деревней. На загогулинах мостков появляются какие-то люди, следят за ним. Он машет им рукой, они отвечают. Ландсман затаптывает окурок, продолжает подъем. Уже не слышно плеска волн, постепенно затихает карканье ворон. Теперь он слышит лишь собственное дыхание да колокольный перезвон подошв по металлическим ступеням. Сумка поскрипывает.
Вверху на флагштоке два куска ткани. Один изображает полосатый матрац дяди Сэма, заштопанный на углу прямоугольной синей заплатой с белыми блямбами. Другой поскромнее, белый с бледно-голубой звездой Давида. Флагшток торчит из кучи выбеленных валунов, окаймленных по окружности бетонным бордюром. У основания латунная пластинка с гравировкой: «ФЛАГШТОК СООРУЖЕН НА СРЕДСТВА, ЛЮБЕЗНО ПРЕДОСТАВЛЕННЫЕ БАРРИ И РОНДОЙ ГРИНБАУМ, БЕВЕРЛИ-ХИЛЛЗ, ШТАТ КАЛИФОРНИЯ». От флагштока отходит дорожка, ведет прямиком к самому большому из замеченных Ландсманом с воздуха зданий. Остальные – невыразительные коробки в тени кедров, но главное воздвигнуто с размахом и с замахом на какой-то неведомый стиль,»украшено архитектурою». Кровля щипцовая, выполнена из ребристой стали, выкрашена зеленой краской. Окна сдвоенные с рельефными наличниками. С трех сторон здание охватывает крыльцо-веранда, крыша которого подперта неокоренными бревнами хвойных пород. В центре от бетонной дорожки на веранду ведут бетонные ступени.
На верхней ступеньке двое. Глядят на приближающегося Ландсмана. Две могучих бороды, но без пейсов. Ни черных рейтуз, ни черных шляп. Тот, что слева, молод. Лет тридцать, не больше. Высокий, даже длинный лоб торчит бетонным надолбом, а челюсть как будто подвешена. Борода какая-то бессистемная, кое-где свивается в несолидные курчавинки, щеки скрыты не полностью. Естественно, при галстуке. Руки висят по бокам какими-то головоногими. Ландсман читает в его пальцах томное стремление к кадыку, пытается угадать на костюме выпуклость пистолета.
Второй ростом, весом, сложением напоминает самого Ландсмана. Разве что в талии покруглее. Опирается на трость темного дерева с гнутой рукоятью. Борода угольно-черная с сизыми включениями, подстриженная, очень доброжелательная борода. Он в твидовом костюме-тройке. Пыхтит трубкой, чем-то напоминающей его трость. На лице удовлетворение, граничащее с восхищением. Добрый доктор, встречающий пациента, которому непременно следует помочь. На ногах у него мокасиновые полуботинки с кожаными шнурками.
Ландсман останавливается перед нижней ступенькой и щитом выставляет вперед свою сумчонку. Где-то дятел постукивает костяшками домино. Шуршат иглы спящих ежей и сонных сосен. Три человека при крыльце – и никого более на всей Аляске. Если не считать тех, кто следит за ним сквозь перископы, прицелы, через щелочки в занавесах, сквозь замочные скважины. Распорядок дня, прерванный его появлением, подвис, завис, заклинился. Сломанные спортивные игры, недомытые чашки, недоеденная яичница, недопахнувшие тосты…
– Не знаю, что вам и сказать, – говорит молодой и высокий. Голос его слишком долго метался в его недрах, стукался о внутренние перегородки и теперь звучит ушибленным и недовольным жизнью стариканом. – Вы, должно быть, заблудились. И упустили свое средство передвижения.
– Но я ведь куда-то попал? – спрашивает Ландсман.
– Вам здесь нечего делать, мой друг, – звучит голос из твида. Волшебное слово «друг» вытягивает из его облика всю дружелюбность.
– Но мне тут забронировали место, – уверяет Ландсман, не спуская глаз с беспокойных пальцев молодого. – Я моложе, чем кажусь.
Откуда-то из деревьев доносится звук игральных костей, встряхиваемых в стаканчике.
– Ну, ладно, я не пацан, и никто мне тут ничего не бронировал, но у меня существенные проблемы со злоупотреблением.
– Мистер… – Твид спускается на ступеньку. Ландсман чует горькую вонь его трубочного перегара.
– Послушайте, – заклинает он. – Я много слышал о ваших добрых делах, так? Я чего только не перепробовал. Может, я перебрал, но мне некуда больше удрать, некуда податься.
Твидовый человек поворачивается в сторону высокого, оставшегося наверху. Кажется, они не имеют представления, кто такой Ландсман и что им с ним делать. Программа развлечений последних дней, не в последнюю очередь пытка полетом, похоже, стерла с Ландсмана все признаки копа. Он надеется и опасается, что выглядит забулдыгой-неудачником, у которого за душой ничего, кроме его потертой сумки.
– Помогите мне, – молит Ландсман и с удивлением чувствует слезы в глазах. – Мне… хуже некуда. – Голос его дрогнул. – Я на все готов.
– Как вас зовут? – спрашивает высокий. В глазах его нет враждебности. Они жалеют это существо, не испытывая к нему симпатии или интереса.
– Фельнбойгер, – вытаскивает Ландсман фамилию из древнего протокола допроса. – Лев Фельнбойгер.
– Кто-нибудь знает, что вы сюда направились, мистер Фельнбойгер?
– Только жена. Ну, пилот, конечно.
Ландсман видит, что эти двое достаточно знают друг друга, чтобы обменяться эмоциональными аргументами и контраргументами, не используя ничего, кроме глаз.
- Предыдущая
- 52/83
- Следующая
