Возвращение - Шлинк Бернхард - Страница 42

• Предыдущая
• 42/62
• Следующая

Отец того мальчика улыбнулся мне дружелюбно и печально, и я вновь вспомнил знакомую улыбку.

— Видишь ли, твой отец покорил меня, а потом более не выказывал ко мне никакого интереса. Однажды по дороге домой мы попали в ужасную грозу и вместе спрятались в укрытии, под навесом церкви, я тебе покажу, где это, я иногда проезжаю мимо. Твой отец стал меня расспрашивать обо всем. Как я жил во Франции, чем интересовался, кем собираюсь стать и что собираюсь делать. Не знаю, что из моих рассказов побудило его произнести следующие слова. Он сказал, что мы — потерянное поколение. Вот десять лет назад, мол, и в Швейцарии царил дух перемен, обновления, стремление к общности и готовность отказаться от чересчур трезвого, механистического, просветительского взгляда на мир в пользу органического, творческого восприятия мира, связанного с душевным порывом, стремление совместным трудом преодолеть всепроникающий эгоизм и индивидуализм, сгладить социальные противоречия, поместить на место демократии приобретательства аристократию личного достижения и построить новое, духовное царство, царство сыновей. Твой отец с восторгом говорил о съездах либерально-демократических студентов в 1928–1931 годах, о Юлиусе Шмидхаузере, Отмаре Шпанне, Карле Шмитте и еще о многих, всех я теперь уже и не помню. Он с пылом и страстью говорил о том, что было десять лет назад, — я не знаю, насколько это соответствовало действительности, а насколько было порождением его фантазии, — и он заразил меня своими речами. И я, — он рассмеялся, — самый трезвый, расчетливый, педантичный из всех людей, какого ты можешь себе только представить, увлекся его словами, почувствовал стремление к жизни, связанной с безоглядной самоотдачей и смелостью. Однако твой отец сказал, что такие времена миновали. Десять лет назад эти люди имели свой шанс, но упустили его. То, что началось как подъем нового движения, выродилось в мелочную партийную возню, в организационные дрязги и погоню за должностями, превратилось в бездарное копирование тех процессов, которые происходили в Германии и Италии, стало карикатурным подражанием той самой механистической, эгоистичной посредственности, против которой они поначалу выступали.

Он замолчал. Я подождал немного, а потом спросил его:

— А что нужно было делать дальше?

— Я его тоже об этом спросил. Он ответил, что не надо больше создавать никаких движений, партий или группировок. Надо осмелиться на то, чтобы полностью посвятить себя только самому себе. Или остается уповать на чудо. Он сказал это так, словно само собой разумелось, что я не отважусь больше задавать ему вопросы. Я тоже не хотел разрушать новыми вопросами доверительную атмосферу, которая, как мне показалось, сложилась между нами. А гроза к тому времени прошла.

— Стало быть, вы сели на велосипеды и поехали домой?

— Да, а когда на следующий день после бессонной, наполненной думами и фантазиями ночи я хотел заговорить с ним и поделиться своим энтузиазмом и своими сомнениями, он только кивнул мне приветливо и отвернулся. — Он снова улыбнулся своей улыбкой. — После этого случая я больше ни разу не говорил с твоим отцом на серьезные темы. Он поступил здесь в университет, однако скоро уехал, говорили, что в Германию, я иногда вспоминал его слова об абсолютном служении чему-то и об идее тотальной войны Геббельса, и у меня были дурные предчувствия. Но предчувствия есть только предчувствия, а на мои предчувствия не особенно можно положиться, и это подтверждает как раз мое знакомство с твоим отцом. — Он опять улыбнулся. — Я и не полагаюсь на них.

— А не мог он с Красным Крестом отправиться в Германию или в Россию?

Он внимательно посмотрел на меня. Передо мной сидел успешный предприниматель, ухоженный, раскованный, уверенный в себе, седовласый, со спокойным взором, с энергичным подбородком. Такие лица я видел на фотографиях в газетах, лица банкиров и предпринимателей, далеких от обычной жизни и от обычных людей настолько же, насколько далеки от них президенты и канцлеры, кардиналы и кинозвезды. Мне вдруг стало понятно, каким исключением из правил был для него этот разговор, сколько времени и внимания он мне уделил, а также то, какое огромное впечатление произвел на него в свое время мой отец. Я вдруг обнаружил, что он не только умеет дружелюбно или печально улыбаться, но что во всем выражении его лица ощущается какая-то особая приветливость. Словно смутившись, он отвел глаза в сторону.

— С Красным Крестом? Конечно, этого нельзя исключить. Твой отец не был врачом, но в Красном Кресте работали и другие люди, многие служили в пограничной службе, а он… Ведь у него, кажется, был порок сердца, освобождавший его от военной службы.

Он встал из-за стола.

— Желаю тебе всего хорошего.

Барбара легко отнеслась к ответу из магистрата.

— Ты просто подожди немного. Быть может, ты привыкнешь к фамилии Граф или Биндингер. А если нет, то полетим в Лас-Вегас. А до той поры переезжай ко мне.

— Сюда?

— Оджи и я никогда не жили здесь вместе, если тебя это беспокоит. Мы можем поменять здесь все, ничего не оставить как было. Можем занять и соседнюю комнату, нашу прежнюю девичью, — студентка, которой я сдавала комнату, как раз съехала.

Я колебался. Один из моих друзей, утверждавший, что Германия при объединении должна принять новую конституцию, убедил меня вполне аргументированно в том, что если двое любят друг друга и собираются жить вместе, им необходимо поселиться в новой квартире и нельзя, чтобы он к ней или она к нему переехала.

— Я уберу свои вещи в подвал, найму рабочих, а когда они закончат ремонт, то мы посмотрим на квартиру как на совершенно новую и решим, как мы здесь все обставим.

Она заметила, что я все еще колеблюсь.

— Я привыкла к этому дому, это хороший дом. Мне нравятся большие и светлые помещения, балкон — под его навесом я еще в детстве спала днем во время дождя. Дождь шумит в листве, на ветках поют птицы, и в воздухе свежо, но ты натягиваешь на голову теплое одеяло и чувствуешь себя уютно. Попробуй разок!

Я вспомнил, что в первые годы у дедушки с бабушкой меня тоже укладывали спать днем на лоджии, если погода была не очень холодная. Когда шел дождь, над моей постелью устанавливали тент, и все было так, как описывала Барбара. Как же я мог такое забыть!

На ремонт квартиры ушло два месяца. Когда мы вновь въехали в нее, то мебель, которую мы вместе покупали, подбирая вещи одного стиля, наконец-то собралась в общий ансамбль: ее мебель для столовой в духе югендстиля и мой спальный гарнитур из вишневого дерева, ее кожаный диван и мои кожаные кресла с подходящим к ним столиком, ее зеркало для прихожей и моя лампа.

В школе и в министерстве были согласны послать Барбару в Тюрингию, но не в Берлин. Наша федеральная земля, заявили ей, отвечает за поддержку Тюрингии, а за Восточный Берлин отвечает Западный Берлин. Я навел справки насчет издательств в Тюрингии и несколько недель подряд вел многообещающие переговоры как с берлинским, так и с тюрингским издательством. Однако крупное гамбургское издательство увело у меня из-под носа оба этих варианта.

Все осталось по-старому: я редактировал журнал, издавал юридические справочники и учебники, писал комментарии. Иногда мне предлагали напечатать кандидатские и докторские диссертации, отечественные и зарубежные научные статьи, и из самых лучших публикаций я хотел составить серию. Я хотел основать еще один журнал, не ежемесячный, а ежеквартальный, в котором публиковались бы более объемные и основательные статьи. Однако руководство издательства на это не пошло; оно опасалось, что имеющаяся в программе юридическая прикладная литература, которая хорошо продавалась, будет отодвинута в сторону более специальными публикациями. Моим мечтам о новой, лучшей форме моей работы, которые зародились у меня, когда я летел из Берлина во Франкфурт, не суждено было осуществиться.

Поначалу я отнесся к этому безразлично. Я был счастлив с Барбарой. Я был счастлив, что мы вместе встаем, вместе принимаем душ, чистим зубы, причесываемся, она при мне делает макияж, а я при ней бреюсь, вместе завтракаем, обсуждаем предстоящие покупки, дела и планы на вечер, счастлив оттого, что приходил домой, а она уже ждала меня, поднималась из-за письменного стола и обнимала меня за шею, был счастлив, когда приходил домой раньше ее и в ожидании ее прихода занимался какими-нибудь мелочами, радуясь, что она скоро придет, счастлив, что мы вместе проводили вечера и дома, и в гостях, счастлив, что мы вместе ложились спать, счастлив и ночью, когда, просыпаясь, слышал ее дыхание и протягивал руку, поворачивался к ней или пододвигался ближе, чтобы коснуться ее, приласкать или разбудить. Иногда Барбара подтрунивала надо мной:

• Предыдущая
• 42/62
• Следующая