Лучше умереть! - де Монтепен Ксавье - Страница 72
- Предыдущая
- 72/135
- Следующая
«Она смертельно больна… — думал он. — А из-за меня страдает еще больше… Оставаясь верен своему слову, я сокращаю ей и без того недолгую жизнь. Не лучше ли было бы сделать доброе дело, из чистого милосердия позволив ей до последнего дня надеяться, что когда-нибудь я смогу ответить на ее любовь? Ей ведь так недолго осталось жить! Надежда поддержала бы ее, скрасив последние мгновения жизни. Я мог бы рассказать обо всем Люси — она очень великодушна и наверняка согласилась бы со мной — и сделать это доброе дело».
Мысли Люсьена были настолько проникнуты состраданием, что в конце письма своему хозяину он написал:
« И будьте так любезны, господин Арман, передайте госпоже Мэри заверения в моей бесконечной признательности и глубочайшем уважении к ней. Несмотря на то, что нас разделяет большое расстояние, мысленно я все время рядом с ней. Я всего лишь ваш скромный сотрудник, но я вам очень предан и не забываю о том, что своим теперешним положением обязан прежде всего ей».
«По-моему, этими строками я избавлю свою совесть от тяжкого груза…» — подумал он.
Закончив письмо, Люсьен написал еще одно — Люси, — проникнутое глубокой нежностью и бесконечной любовью. Оба послания с вечерней почтой отправились в Париж. И если Люси была очень рада его письму, то Арман обрадовался нисколько не меньше. Оно показалось ему добрым предзнаменованием — настолько, что он готов был отказаться от своего намерения устранить Люси.
Обрадованный, он поднялся в апартаменты Мэри, чтобы сообщить ей содержание последних строк. С того момента, как разыгралась та сцена в комнатушке швеи на набережной Бурбонов, лицо несчастной девушки не покидала тень глубокой печали. Образ Люси, стоявшей непреодолимой преградой на пути к счастью, постоянно терзал девушку, неумолимо подогревая ее отчаяние. Жак Гаро, входя в ее комнату, с порога произнес:
— Есть новости от Люсьена, радость моя…
Слабая улыбка промелькнула на лице Мэри, и взгляд ее чуть оживился.
— Правда?
— Да, и очень для тебя хорошие.
— Да что ты говоришь? — горько воскликнула Мэри.
— Сама прочитай!
И Поль Арман протянул Мэри листок, пальцем указывая, где нужно читать.
Девушка дрожащей рукой взяла письмо. Кровь прилила к ее щекам. Она прочитала.
— Ну? — спросил миллионер.
— Конечно, — вздохнув, прошептала она, — он помнит о том, что я просила тебя помочь ему. И, полагаю, признателен мне вполне искренне. Думаю даже, он совсем неплохо ко мне относится. Но в этих строках нет и намека на зарождающуюся любовь. Люсьен не любит меня… и никогда не полюбит… Как он может полюбить меня вдруг, если любит другую?…
И Мэри уронила голову на грудь. Последние слова она произнесла так тихо, что Поль Арман скорее догадался, чем услышал, о чем она говорит.
— Но писал-то Люсьен Лабру мне, — поспешил он пояснить, — и поэтому вынужден был придерживаться определенных рамок. Он ведь человек очень воспитанный. И написал лишь то, что прилично в подобном случае; по-моему, он всерьез поразмыслил над тем, о чем мы с ним тогда беседовали. И теперь рассуждает здраво. Он просто понял, что разобьет себе жизнь и лишит себя будущего, женившись на этой девице, на какой-то момент вскружившей ему голову.
— Этот момент будет длиться вечность! — перебила его Мэри.
— Отнюдь нет, и я это вижу, — решительно заявил миллионер.
— С чего ты взял?
— Последние строки его письма вполне ясно об этом свидетельствуют…
— Ошибаешься! Вряд ли сердце меня может обманывать. Люси стоит между нами. Это непреодолимо. Я все прочитала в ее глазах… Она уверена, что Люсьен ее не бросит. Она любит и любима. И надеяться мне совершенно не на что.
— Нет! Тысячу раз нет! Наоборот, тебе следует надеяться, ведь ты имеешь на это полное право. Честью клянусь, по-моему, письмо Люсьена является его первым шагом на пути к твоему сердцу. Кроме того, непреодолимая преграда вполне способна вдруг взять да исчезнуть… Умереть, к примеру… Умереть можно в любом возрасте.
— И правда. Клянусь, я вовсе не желаю ей смерти, но если бы она вдруг умерла, это была бы сама судьба…
— Что я могу передать от тебя Люсьену?
— Передать я хотела бы лишь то, о чем ты не сможешь ему написать…
— То есть?
— Что я люблю его, — страстно сказала Мэри, — и умру, если он меня не полюбит!
Сердце Поля сжалось; он поцеловал дочь и быстро вышел, чтобы скрыть стоявшие в глазах слезы. Страдания Мэри буквально перевернули ему душу.
«Наверное, она права… — подумал он, — сердце-то не обманешь… И, пожалуй, за этими строками и в самом деле стоит лишь признательность. Ну что ж, а я хочу, чтобы признательность переросла в любовь, и для этого остается только устранить пресловутое препятствие, Люси… Счастье моей дочери — прежде всего, и добиться его нужно любой ценой».
В тот же день миллионер написал Люсьену ответное письмо, закончив его следующими строками:
« Будьте уверены, дорогой коллега, я не преминул тотчас же показать дочери те строки вашего письма, что были адресованы ей, и она очень тронута. Однако она полагает, что продиктованы они лишь вашей признательностью, а признательность — не самое горячее из чувств. Вам известно, что бедняжка больна, очень больна… Для того чтобы она могла победить болезнь, найти в себе жизненные силы, ей необходимо очень теплое отношение. Воскресить ее к жизни может лишь божественная радость взаимной любви. В этом ее спасение… Неужели же тот, от кого оно зависит, способен обречь ее на смерть?»
Овид Соливо, назвавшийся Аманде фальшивым именем — барон Арнольд де Рэйсс, — предупредил девушку, что не может с ней пообедать на следующий день, ибо неотложные дела призывают его в Фонтенбло.
Назавтра, нарядившись типичным добропорядочным буржуа, он около девяти утра вышел из дома и направился к вокзалу Сен-Лазар, где купил билет до Буа-Коломб.
Он прекрасно запомнил маршрут, что так подробно описала ему накануне молоденькая примерщица, и, выйдя из здания вокзала на указанной станции, пошел по улице, ведущей прямо к Версальской дороге.
Овид перешел на правую сторону и пустился по дорожке: в ширину она была не более двух метров. Пройдя метров двести — на этом участке по обеим сторонам высились какие-то изгороди, — он достиг того места, где, после еще одного железнодорожного переезда, изгороди обрывались. Слева простиралась обширная равнина, местами поросшая деревьями. Так что по одну сторону дорожки была теперь живая изгородь из терновника, а по другую лежали возделанные поля. Впереди виднелась дорога, ведущая из Парижа в Аржантей, вдоль нее, насколько хватало глаз, росли высокие деревья.
Дижонец пошел дальше по дорожке вдоль железнодорожного полотна — медленно, внимательнейшим образом оглядывая все вокруг. Вскоре слева от себя он увидел рощицу — штук тридцать тополей высились в зарослях терновника, чахлых дубков и каких-то сорняков. Рядом проходила тропинка, ведущая в глубь равнины.
Овид пошел по ней, обогнул рощицу, затем вернулся на дорожку, прошел до насыпи Парижской дороги, на которую можно было подняться по выбитым в земле ступеням, а чуть подальше — по пологому склону. Дижонец поднялся по лестнице и совсем рядом увидел железнодорожный мост. Не останавливаясь, он прошел по нему и мерным шагом прогуливающегося человека направился на станцию Буа-Коломб, где сел в первый же поезд на Париж.
Все это происходило в четверг. На следующий день Люси в половине второго вышла из дома, держа в руке весьма объемистый, но явно легкий пакет, наняла извозчика и приказала ехать на вокзал Сен-Лазар. Без четверти два она села в поезд.
Выйдя на станции Буа-Коломб, она направилась именно по той дороге, которую изучал накануне Овид Соливо, перешла через железнодорожные пути и пустилась по тропинке.
Дойдя до рощицы, которую столь тщательно обследовал Овид, Люси подскочила от неожиданности и тихонько вскрикнула: в траве под тополями, положив руки под голову, лежал на животе какой-то человек — похоже, он спал и вроде бы даже не проснулся при появлении девушки. Люси прошла мимо, тихонько сказав самой себе:
- Предыдущая
- 72/135
- Следующая
