Тайна - Сидикова Зухра - Страница 58
- Предыдущая
- 58/61
- Следующая
С надеждой, тающей с каждым днем, он отправился в те края, в которых начиналась эта трагическая история, так повлиявшая на его жизнь, на ее жизнь. Может быть, думал он, она вернулась туда, где прошло ее детство, вернулась, чтобы успокоиться, разобраться… чтобы, может быть, начать все сначала… собрать по крупицам разбитую жизнь? Он и сам не верил в это, но упрямо цеплялся за последнюю призрачную надежду.
Он не нашел ее и здесь - в этом заметенном метелями краю, среди огромных деревьев, искрящихся снежным серебром, где уже ничего не напоминало ему о гниющих сосновых иглах, о влажных комьях черной земли, тяжело осыпающихся в вырытую яму, - слишком торжественно, слишком прекрасно было все вокруг. Ему очень хотелось найти ее в этом серебряном лесу, среди сосен, среди снега. Но ее не было… И в маленькой деревушке, в которой он обошел дом за домом, уже никого не осталось, кто помнил бы о пропавшем леснике и двух его дочерях.
Ни следа не осталось на чистом, искрящемся на солнце снегу.
Он вернулся домой.
Постепенно вместе с исчезающей надеждой, в нем таяли жизненные силы и само желание жить, продолжать жить так, как он жил прежде. Он больше не мог работать, не хотел общаться с людьми. Он больше ничего не хотел.
Он перестал прислушиваться, перестал ждать звонка, и в те редкие дни, когда бродил по улицам остывающего зимнего города, перестал вглядываться в лица.
Он заперся у себя на даче. К приезжающим выходил хмурый, небритый, неопрятно одетый. Отвечал односложно, не глядя в глаза, уходил в дом, тяжело ступая, сутулившись.
Скоро к нему перестали приезжать, перестали звонить.
Он часами сидел у окна, не зажигая света, вглядываясь в темнеющий мутноватый зимний пейзаж, в призрачно чернеющие силуэты деревьев, в низкое хмурое небо.
Иногда шел снег, и тусклый белесоватый свет наполнял дом, и он снова чувствовал себя на дне темного бездонного колодца.
Это была долгая зима…
Ему казалось, что никогда уже не выглянет солнце, что эти бесцветные серые дни никогда не закончатся, и так и будут медленно сменять друг друга бесконечной унылой чередой. Он потерял счет дням…
Но однажды он вдруг почувствовал - что-то изменилось вокруг. Он вышел на улицу, вздохнул полной грудью воздух, наполненный чем-то новым, свежим… и, наконец, понял – зима кончилась!
Он вывел машину из гаража. Долго сидел, вдыхая запах кожаной обивки, прижимаясь щекой к прохладной шероховатой поверхности руля.
Помчался по мокрому шоссе, блестящему от дождя. Весеннее солнце, пробиваясь через ажурную завесу мелькающих, летящих мимо деревьев слепило глаза, и он радостно щурился, подставляя лицо прохладному ветру, врывающемуся в открытое окно.
Город был по-весеннему оживлен, говорлив, наполнен людьми. Это снова был город его детства – любимый, знакомый до каждого камушка, до каждой щербинки в асфальте. Город перестал быть тем серым застывшим пространством, по которому он бродил в поисках того, что потерял, как казалось ему в те безликие дни, безвозвратно.
Он припарковался у одной из самых оживленных улиц - ему хотелось пройтись пешком, хотелось быть среди людей.
Эта улица, широко раскинувшаяся в самом сердце южного города, мощенная булыжником, летом нагревающимся на солнце, весной и осенью лоснящимся мокрым блеском дождя, вот уже не одну сотню лет отлого поднималась вверх к старой церкви, голубеющей куполами, неспешно тянулась между двухэтажных приземистых особняков с круглыми лепными балкончиками, - бывших дворянских и купеческих домов, все еще хранящих неповторимый колорит старого уездного города, его неторопливого уклада, спокойного течения жизни.
И булыжную мостовую, и узкие тротуары прямо под низкими широкими окнами особняков, в которых теперь расположились сувенирные лавочки и уютные ресторанчики, и круглые отполированные тысячами подошв площадки перед декоративными фонтанами, украшенными бронзовыми толстыми амурами, давно уже облюбовали музыканты, художники и другой неугомонный творческий люд. Здесь всегда многолюдно, оживленно, всегда звучит музыка.
Вот и сейчас переговариваясь, улыбаясь, аплодируя, люди, уставшие от зимы, повеселевшие от первых солнечных лучей, от свежести терпкого влажно-прохладного весеннего воздуха, окружали уличных артистов. Юного долговязого скрипача, энергично взмахивающего смычком одновременно с челкой, падающей на глаза. Пожилого баяниста, самозабвенно выводящего «Подмосковные вечера». Рыжего клоуна с потешной обезьянкой.
Максим переходил от одной группы к другой, не останавливаясь подолгу, но чувствуя сопричастность этому веселью, этой радости, этому проснувшемуся в людях ожиданию весны.
Ему нравилось быть среди людей, нравилось, что его касаются их руки, края их легких по-весеннему одежд, он с улыбкой оборачивался на детский смех, и снова помимо воли вглядывался в женские лица, вслушивался в женские голоса…
В нем снова появилось ощущение того, что должно произойти что-то важное, и он неторопливо шел среди говорливой шумной толпы, пытаясь сохранить в себе это ощущение обжигающей радостно, легкой надежды. В нем нарастала уверенность в том, что больше он не вернется в ту серую пустоту, в которой прожил эту бесконечную зиму.
Он встретился глазами с девушкой, сидящей перед мольбертом одного из художников. Он улыбнулся ей, и она, смутившись вдруг, покраснела и опустила глаза. И это движение так неуловимо, но так явственно напомнило ему Леру, что он остановился, почувствовав, как больно сжалось сердце.
Он смотрел, как серьезный широколицый художник в засаленном коротковатом плаще уверенными штрихами наносит на белый лист четкие и легкие линии.
И вот уже обозначился мягкий овал лица и детская припухлость губ, и легкие тени от ресниц на нежных щеках, и тонкие ноздри.
Эта девушка совсем не походила на Леру, но какое-то общее выражение юности, нежности, беззащитности пронзительным воспоминанием отозвалось в нем.
Он снова улыбнулся девушке, поднявшей на него глаза, и медленно пошел вдоль мольбертов, выставленных на тротуаре, все еще улыбаясь этому возникшему в памяти милому образу.
Он вспомнил, как Лера стояла у мольберта, как ее тонкие руки то взлетали, то замирали, как она, отступив назад, вглядывалась пристально в рисунок, и улыбалась отсутствующе - взгляд словно обращен в себя - чему-то своему, неизвестному, недоступному ему.
Он походил среди картин, выставленных на продажу - пейзажей, портретов, натюрмортов, зарисовок - всматривался, притрагивался осторожно, слегка касаясь пальцами, словно пытался почувствовать, уловить то волшебное чудесное умение, мастерство, которым владела и Лера, – способность запечатлеть, сохранить на безжизненном белом листе неуловимое, мгновенное, исчезающее…
И в этих ярких и нежных красках, карандашных штрихах и размытой акварели тоже была Лера, и он почти не удивился, словно ждал этого, только на мгновенье перехватило дыхание, когда вдруг перед его глазами среди всех этих образов - чужих лиц, чужих мыслей, и чужих воспоминаний - вдруг возникло любимое родное лицо…
Это был ее портрет…
Это была она…
Обернулась на мгновенье… чуть старше, чем он ее помнил… взгляд усталый, словно погасший…
И что-то новое появилось в ее облике, что-то незнакомое ему. Он не сразу увидел – что именно… Потом понял, и его словно обожгло ледяной волной. Развившиеся, упавшие легко на гибкую спину волосы были рыжего цвета, этот цвет и делал ее лицо чуть старше, чуть жестче, резче. Этот цвет никак не вязался с тем образом, который он хранил в своем сердце.
Но эта была она…
Тот же нежный изгиб губ, то же милое, мягкое, грустное выражение чуть осунувшегося лица, тот же взгляд из-под ресниц.
Это была она…
Он протянул руку, ему хотелось коснуться этого лица, этих губ, этих рыжих незнакомых волос.
- Понравилась? – услышал он молодой голос за спиной. – Красивая девушка, не правда ли?
Максим обернулся.
Молодой длинноволосый с маленькой русой бородкой художник щурил веселые глаза.
- Предыдущая
- 58/61
- Следующая
