Роковая перестановка - Вайн Барбара - Страница 52

• Предыдущая
• 52/77
• Следующая

— Точно. Никогда не знаешь наверняка, — сказал Руфус и рассмеялся.

Но Вивьен возмутила сама мысль о том, что он убьет зайца. Она устроила еще больший шум, чем Мери Гейдж, когда пришел человек-коипу. Поэтому Эдам пообещал стрелять только птиц и действительно подстрелил двух голубей, которых они и съели, хотя буро-коричневое мясо оказалось жестким. Юноше понравилось ощущать в руках ружье, и он стал брать его каждый день и стрелять в белок и голубей или просто в стволы деревьев. Он представлял себя английским помещиком, землевладельцем, как они живут здесь вместе с Зоси. Через пару недель уедет Вивьен, а с нею и Шива. Еще через неделю отбудет в Лондон и Руфус. Эдам не мог дождаться этого момента. Беспокоили его только деньги. На что они с Зоси будут жить? У них же ничего нет.

— Придется найти работу, — сказал он ей, когда они лежали в кровати в Комнате игольницы. Окна были открыты, в ярком, насыщенном оттенками фиолетово-розовом предвечернем небе плавали многочисленные крохотные облачка, похожие на перышки фламинго. — Нам обоим придется работать.

— Я ничего не умею, — сказала Зоси. — Что мне делать?

— Ты печатать умеешь?

Она помотала головой, при этом ее шелковистые волосы защекотали его руки на сгибе локтя.

— Ты могла бы работать в магазине.

— Я плохо считаю, — сказала она. — Все время ошибаюсь. Мне лучше всего удается воровство, честное слово. Я не умею делать честные дела. Я говорила тебе, что мне следует выйти за богатого. Знаешь, как мама называет меня? Ну, называла. Она называла меня Леди Мак, [79]потому что я бездельничаю, но люблю дорогие вещи. Ну почему, Эдам, мама не приезжает за мной?

— Она не знает, где ты.

— Да, но она и не пыталась искать меня, верно? Я же совсем маленькая. Эдам, как ты думаешь, она переживает, а? Почему она меня не любит?

— Я тебя люблю, — сказал Эдам.

— Ты любишь спать со мной.

— Да, люблю. Но я и тебя люблю, Зоси. Я обожаю тебя. Я люблю тебя всей душой. Ты не веришь мне? Скажи, ты веришь мне?

— Не знаю. Все так быстро. Вот если через год ты будешь говорить то же самое…

— Я буду говорить то же самое и через пятьдесят лет.

Девушка повернулась к нему. Ее губы дрожали, щеки были мокрыми от слез, для которых, как он считал, не существовало никаких объяснимых причин. Он овладел ею в этом розоватом сумеречном свете. Было жарко и влажно, он ощущал солоноватый привкус слез и пота. Потом Зоси села и сказала:

— Я не буду прятаться на полу, когда мы поедем в «Юхалазавре».

Эдам улыбнулся и притянул ее к себе, радуясь признакам разумного поведения.

— Нам нужно решить с работой. Мы должны подумать о деньгах.

— Знаешь, в школе всегда зачитывают отрывок из Библии, где говорится, что птицы небесные не сеют и не пашут, потому что их кормит Отец Небесный. Только ведь он не кормит, правда? Птицы умирают, умирают и люди, а он ничего не делает. Я этого не понимаю.

— Никто не понимает, сладкая моя, — произнес Эдам.

Однажды вечером в одном из пабов Колчестера Руфус познакомился с девчонкой, которая была замужем за солдатом действующей армии. Солдат учился на каких-то курсах. Кто-то сказал Руфусу, что Колчестер — самый уникальный из английских городов, так как там есть одновременно и порт, и гарнизон, и университет, и, вероятно, вследствие этого здесь самая высокая степень заболеваемости венерическими болезнями в стране. Руфус пересказал это девчонке, потому что такой факт позабавил его. Позже они вернулись в ее дом, который находился в квартале для семейных. Сейчас он не мог вспомнить, как ее звали — то ли Дженет, то ли Дженис.

Зато насчет того, возил он ее в Отсемондо или нет, у него сомнений не было. Не возил. Они встречались раз шесть, и ночи он проводил в ее доме. Руфус не возражал против того, что остальные знают, где он проводит время и чем занимается. Его amour propre, [80]его мужское начало страдало из-за недостатка общения с женщинами, у других же ребят (менее привлекательных, считал он, и пользующихся меньшим успехом, чем он) были подружки. Эдама, казалось, обрадовала его связь, он то и дело порывался поздравить его. Руфус догадался, что он чувствовал себя виноватым из-за Зоси, как будто украл ее, хотя на самом деле Руфус сам, добровольно отказался от девушки. А вот Шива был шокирован. Это, вспоминал Руфус, принесло хоть какую-то пользу: Шива прекратил донимать его вопросами о том, каковы его шансы поступления на медицинский факультет. Он наконец-то определился и разослал заявления во все клиники, которые они сообща отобрали — адреса нашли в публичной библиотеке в Садбери. Время от времени он бросал на Руфуса такие же взгляды, как любой человек — на антихриста, выпади на его долю несчастье увидеть его.

В том августе, семнадцатого числа, Руфус праздновал свой двадцать третий день рождения. Десять лет и два месяца назад. Тот двадцать третий день рождения был первым, который не радовал его тем, что он стал на год старше. Тогда он думал, что гораздо приятнее оставаться двадцатидвухлетним.

— Еще на год старше и глубже в долгах, — утром в день рождения сказал Эдам, несомненно цитируя что-то. И это было правдой. От денег из ломбарда не осталось и целой десятки.

В тот вечер, когда они праздновали день рождения, было жарче, чем всегда. Сначала они отправились в китайский ресторан в Садбери, потом прошлись по пабам, где, насколько помнил Руфус, он отказался пить вино и пил бренди. Напиток для героев, сказал Эдам, снова кого-то цитируя. Чтобы найти деньги на эту пирушку, он продал человеку по фамилии Оуэнс или Эванс настенную тарелку с рисунком из «Флора Даника», [81]и Руфус был ему за это благодарен. Они вместе поехали в Хадли, в магазин, и сейчас, холодея, Руфус вспоминал, как старик сказал:

— Значит, поселились в Уайвис-холле, да?

А Эдам даже с некоторым энтузиазмом ответил, что он там счастлив, что собирается и дальше жить в поместье. Неужели Эдам забыл об этом? Неужели он забыл, что дальше сказал старик — бойкий и энергичный, он был не таким уж старым, лет шестьдесят с хвостиком, — что через недельку-две он заедет:

— Попробую выкрутить тебе руки, чтобы ты продал мне тот буфет, что я приглядел.

Буфет из столовой, с арочным рисунком на дверцах, с «арочными филенчатыми фасадами», как он выразился. Эдам не хотел продавать его — ни раньше, ни тогда.

— Между прочим, я дам за него триста фунтов, и не говори, что предложение не соблазнительное.

Предложение не соблазнило Эдама. А почему? Что такого было в обладании всей этой старой мебелью? Почему она так много значила для него? «Синдром лорда манора, — думал Руфус, — наверное, он распространен довольно широко. Вместо того чтобы продать Оуэнсу или Эвансу старый буфет, который он не замечал неделями, он предпочел сделать ту жуткую глупость, что навлекло на них всех кару и что не принесло ему ни пенса».

Естественно, Эдам сделал это не ради денег — он сделал это ради Зоси, потому что был ее рабом. Идея о деньгах принадлежала Шиве. Десять тысяч фунтов. Сейчас эта сумма не кажется большой, но с тех пор многое изменилось, и он сам изменился, и обстоятельства. Тогда это было сказочное богатство, несбыточная мечта, а Эванс или Оуэнс предлагал какие-то три сотни — жалкие бумажки, которые можно зажать в кулаке.

Бодрый маленький дядька с неявным валлийским акцентом — он так от него и не избавился, хотя всю жизнь прожил в Суффолке. Он ходил по дому с таким видом, будто имел на это право, будто их безденежье и его относительное богатство и опыт давали ему такое преимущество. В магазине он подержал в руках тарелку от «Ройял Копенгаген», [82]оглядел ее, а потом посмотрел на них так, словно мечтал завладеть ею и в тоже время презирал их за то, что они продают ее.

• Предыдущая
• 52/77
• Следующая