Роковая перестановка - Вайн Барбара - Страница 28

• Предыдущая
• 28/77
• Следующая

— Совсем не похоже на Онейду или Уолден. Я знаю, на что это похоже: на Игден, [47]это «нигде» наоборот.

Эдама удивила проницательность Мери, но его раздражало, что она уезжает. Девушка ему не нравилась, но ему хотелось, чтобы она осталась. Эдам обнаружил, что его обижает, когда люди не испытывают к Уайвис-холлу такие же теплые чувства, как он.

— Ты ведь не знаешь разницы между анаграммой и инверсией, верно? — сказал он. — Меня всегда бесит безграмотность. Зачем говорить о том, чего не знаешь?

— Эй-эй, — осадил его Руфус. — Ты забыл, что с ней в ссоре я?

— «Игден» — это анаграмма от «нигде», а «Отсемондо» — инверсия от «одно место».

— Ну-ну, ловко. Тебе не кажется, что от «одного места» слишком сильно несет американским духом?

— Мне на это плевать, — ответил Эдам. — Отныне это место будет называться Отсемондо.

С тех пор название прижилось.

На следующий день было тридцатое июля, среда. Мери хотела, чтобы Руфус отвез ее в Лондон, но тот сказал, что дальше Колчестера не ездит, поэтому может там посадить ее на электричку. Но, несмотря на это, между ними состоялось некоторое rapprochement: [48]Мери спустилась вниз с черным рюкзаком, который Руфус одолжил ей. Впервые за все дни она была одета в джинсы и босоножки.

— Я замечательно провела время, — сказала она Эдаму, — но я пообещала самой себе, что на эти каникулы поеду в Грецию, и сейчас уже не могу не ехать.

— Все в порядке. Отсемондо будет стоять здесь и на следующий год.

— Хотите, я отправлю открытки твоим родителям и родителям Руфуса из Афин? Ну, то есть вы напишете их здесь, а я возьму с собой.

— По какой-то странной оплошности, — сказал Руфус, — у меня с собой нет красочной открытки с видами Акрополя.

— Ну, я просто предложила, — уныло проговорила Мери. — Не обязательно открытки, можно просто письмо.

— Если мои получат от меня письмо, — сказал Руфус, — они решат, что я при смерти или в тюрьме.

Все то же самое относилось и к Эдаму. И вообще, зачем писать? О чем? Мери допускала мысль, что родители Эдама догадываются, что он здесь, и могут нагрянуть в любой момент. Но Эдам это напрочь отметал. Эх, почему он не принял ее предложение? Какая ирония: в столе Хилберта лежало около пятидесяти открыток, стянутых резинкой, — вероятно, Хилберт и Лилиан привозили их из путешествий, — и среди них было две из Греции: одна с горой Ликавит, а другая — с тем самым видом, о котором упомянул Руфус.

Но тогда они об этом не знали, а если бы и знали, то все равно не предположили бы, что однажды эти открытки могли бы стать веским подтверждением истории, которую Эдам уже начал сочинять. При условии, естественно, что родители сохранили бы эти открытки, — а такое было вполне вероятно, если учесть, как редко они их получали и как высоко ценили. Предложение Мери были отвергнуто без всяких раздумий, они с Эдамом холодно распрощались, и Руфус на «Юхалазавре» довез ее до вокзала.

С того дня Эдам больше никогда не видел Мери Гейдж и практически не вспоминал о ней. Если же девушка появлялась в его сознании, он жал на кнопку «Отмена», как делал всегда, когда в его мысли забирался кто-нибудь из обитателей Отсемонда. Однажды, не так давно, по телевизору показывали старый фильм под названием «Национальный бархат», и появление на экране молодой Элизабет Тейлор стало для него резким напоминанием о Мери — правда, оно тут же исчезло, но благодаря не кнопке «Выход», а простому выключению телевизора.

В тот же день, но позже, они с Руфусом говорили о деньгах. Что еще можно продать? Даже на несведущий взгляд Эдама викторианские акварели вересковых пустошей или горных ручьев, наложенные на фон из золотой бумаги и оправленные в позолоченные рамы, представляли определенную ценность. В одной из спален была странная картина, изображавшая похожее на кентавра существо, лошадь с торсом и головой человека, которая зашла в кузницу, чтобы подковаться, а кузнец и зеваки смотрят на нее с искренним восторгом. Когда они сняли задник, оказалось, что это Беклин, [49]только в репродукции, вырезанной из журнала; оригинал же висел в Будапеште. Они назвали комнату, где висела эта картина, Кентавровой. Еще одна странная картина висела в комнате Хилберта, и Эдам всегда запрещал себе думать о ней. С рождением Эбигаль это превратилось в настоящую пытку. Картины больше не существовало — Эдам сам сжег ее, бросил в тот костер вместе с кое-какими другими вещами.

На картине была изображена большая мрачная спальня с тяжелыми шторами. Мало кто предположил бы, что в этом помещении может оказаться ребенок, но ребенок там был — лежал на кровати, бледный и неподвижный, а пожилой мужчина, вероятно доктор, только что отнял от его приоткрытых губ зеркальце и поворачивался к молодому отцу, чтобы сообщить о смерти. Мать же, охваченная горем, прижалась к мужу и уткнулась лицом ему в плечо. Эдам выдержал воспоминание о той картине стоически. Он заставил себя взглянуть на нее и вытащить на поверхность все, что было с ней связано. Теперь ему кажется дикостью, что тогда они с Руфусом стояли перед картиной и хохотали. Это воспоминание причинило ему физическую боль, отозвавшуюся где-то глубоко в теле, в кишках. Они с Руфусом стояли перед ней и пили вино. Руфус держал в левой руке последнюю бутылку вина, а в правой — бокал. Они обходили дом, прикидывая, что можно продать, задержались в той отнюдь не мрачной, теплой, солнечной, очень уютной комнате и хохотали, глядя на печальную картину, такую сентиментальную в своей наивности. Он дошел до того, что принялся выдавать комментарии. Что-то вроде «Малыш больше никогда не назовет меня мамой».

Именно поэтому они назвали комнату в честь Смертного ложа.

Они прошли через Безымянную комнату и оказались в примыкавшей к ней Комнате диковинки, названной так потому, что там стоял шкаф, а внутри у него была узенькая лестница, которая вела на чердак. Они решили, что для продажи подойдет подставка под умывальный таз, зеркало-псише, глиняный таз с цветочным рисунком и кувшин, а когда спускались по черной лестнице, добавили к этому тарелки, покрытые тускло-красной, темно-синей и золотой глазурью. Тарелки висели на стене и, судя по иероглифам на обратной стороне, были привезены из Китая и представляли определенную ценность.

На следующий день они отвезли псише, таз и фарфоровые тарелки в Лонг-Мелфорд, потому что там было больше всего антикварных магазинов, но выручили за все это лишь двадцать фунтов. Когда в коммуну начнут собираться люди, думал Эдам, им придется платить, делать свой вклад. А как подходящие люди узнают о коммуне, если у него нет телефона, вернее, работающего телефона, а Мери Гейдж наверняка забыла о той Белле?

В этом он ошибался. Все то время, пока они с Руфусом предавались разгулу, колесили по окрестностям на «Юхалазавре», ездили даже в Лондон, чтобы купить марихуаны у одного дилера из Ноттинг-Хилла, с которым был знаком Руфус, пропивали и обращали в сигаретный дым (он сам так выразился) мебель Хилберта, — все то время Вивьен и ее приятель Шива готовились вступить в Отсемондо. Естественно, они ожидали, что там будет четко налаженный быт, как в кибуцах Ист-Англии, где все члены имеют определенные обязанности, где торжествует вегетарианство, коричневый рис считается чуть ли не святыней и долгими ночами ведутся беседы на мистические, оккультные или философские темы.

Но первой приехала Зоси.

Руфус, ехавший из Лондона с марихуаной, подлинным, как клялся его дилер, индийским чарасом и колумбийским кокаином, подобрал ее на улице — «объект собственности, который оказался бесхозным». Она спала с Руфусом в Кентавровой комнате, причем то, что она оказалась в его постели, было воспринято как должное, хотя Эдам сомневался, что ее пожелания брались в расчет. Руфус сам был немного кентавром, крупным чалым жеребцом, а она — немного кошкой, маленькой, ничейной.

• Предыдущая
• 28/77
• Следующая