Путешествие через эпохи - Кузнецов Борис Григорьевич - Страница 22

Джузеппе Бальзамо родился в 40-е годы в Палермо, женился в 1769 году на поразительно красивой пятнадцатилетней Лоренце Фельциани, побывал в 70-е годы в Париже, потом после долгих скитаний попал в Петербург.

Здесь он пользовался покровительством Потемкина [128], но жена его пользовалась еще большим покровительством временщика, что заставило Калиостро покинуть Россию. В 1780 году он приобрел очень большое влияние на кардинала Луи Роана [129], одного из самых блестящих прелатов Франции. В замке Роана Саверн вблизи Страсбурга я и встретил впервые Калиостро.

Несколько слов о Роане. Он производил несколько странное впечатление. Несомненно умный, искушенный в интригах, с колоссальным дипломатическим и придворным опытом, с большим личным обаянием, с манерами куртуазного французского вельможи и прелата, он вместе с тем казался импульсивным, способным на неожиданные порывы, даже подчас наивным. Роан пользовался успехом у женщин, и не только благодаря богатству и рангу, но и в силу искренней увлеченности каждой новой жертвой. Но эти увлечения не колебали длительной, очень глубокой любви к Марии-Антуанетте [130]. Может быть, к любви примешивались некоторые честолюбивые замыслы о повторении карьеры Мазарини [131], но в основе находилась подлинная любовь. Она способствовала влиянию Джузеппе Бальзамо на кардинала. Бальзамо предсказывал ему успех у королевы, и этого было достаточно.

Бальзамо устроил в замке кардинала небольшую алхимическую лабораторию, где он принимал также больных (в Страсбурге его считали чудодейственным врачом, к тому же он лечил бесплатно) и производил сеансы магии. Здесь-то, в лаборатории, я и встретил впервые Бальзамо.

Это был типичный сицилианец, среднего роста, смуглый, с очень большими проницательными глазами, которые, по всей вероятности, многим казались магическими. Он был в сером с золотом камзоле, красном жилете и красных штанах. О манерах Бальзамо трудно сказать что-либо определенное, они менялись почти все время. Бальзамо вел себя то как сдержанный английский аристократ, цедящий сквозь зубы краткие замечания, то как французский придворный, не уступавший Роану в изяществе и аристократической простоте манер, то как ученый, самозабвенно говорящий о физических, астрономических, медицинских проблемах, то как маг, погруженный в мистические откровения. И через все это довольно часто прорывалась средиземноморская, даже, точнее, сицилианская, живая и страстная речь. Мы пообедали в парадной столовой, а кофе нам подали рядом, в небольшой гостиной. Здесь и началась беседа, которая продолжалась далеко за полночь.

Чтобы несколько точнее передать мое впечатление от наружности, манер и речи Бальзамо, понадобится небольшое отступление — рассказ о встрече с Казановой. Я посетил венецианского авантюриста, чтобы узнать кое-что о Калиостро. Но сейчас я сравнивал Бальзамо не с тем образом, который у меня создался из рассказов и оценок Казановы, я его сравнивал с самим Казановой. В. Муратов [132]сказал о Казанове, что это человек XVII века, живший в XVIII веке. Это очень правильно. Казанова — гений интуиции, живший во времена, когда интуиция уже не играла прежней роли, когда эксперимент и математика изменили не только стиль научной мысли, но и стиль мышления широких кругов. Поэтому то, что Казанова писал о своем времени, его попытки обобщения не представляют особого интереса, но его живые зарисовки в мемуарах — подлинный шедевр. Интуицией были отмечены и манеры Казановы. Он интуитивно чувствовал, что именно интересует собеседника, и поэтому его рассказы были обворожительны. В этом же секрет его успехов. Он сам говорил об этом: «Я никогда не обращался к женщине вслепую, наугад; я всегда слышал биение ее сердца и знал, чего она ждет, какое слово, какой жест, какой поступок вызовет у нее ответную непреодолимую реакцию, в какой момент, в какой обстановке мой порыв будет увенчан. Это исключает грубость, которая, может быть, нравится на севере, но никогда не приносит успеха в Италии, где ценится интуитивное понимание. Отсюда молва обо мне, которая идет по всему миру и в значительной мере соответствует действительности».

Манеры Казановы поражали простотой и естественностью. В его речи не было ни претензий, ни расчета, только интуитивное понимание собеседника. Поэтому его так раздражали манеры Бальзамо, о которых он знал: прорицания, приподнятый тон, мистика, придуманные, лишенные непосредственности, эффектные афоризмы. Но мне, когда я слушал Бальзамо, бросалось в глаза некоторое сходство. Бальзамо, подобно Казанове, обладал очень живой и мощной интуицией, но она направлялась на более общие и абстрактные сюжеты. Здесь уже царил XVIII век. Бальзамо был представителем интуитивного постижения рационалистических мыслей.

Это проявлялось, в частности, в его рассказах о встречах с героями Троянской войны и с властителями, героями и мыслителями всех последующих веков. Здесь не было интуитивного проникновения в детали, но вполне интуитивное проникновение в мысли и столь же интуитивная, но, по существу, рационалистическая оценка взглядом и чувств людей прошлых веков.

Поэтому наш разговор был содержательным. Я мог корректировать и иногда критиковать воспоминания Бальзамо. Это производило на него очень сильное впечатление. Бальзамо увидал преимущества знания над интуицией. В конце концов Бальзамо устремил на меня взгляд, казалось, проникающий в самые сокровенные мысли, чувства и намерения, и наступила долгая пауза.

Потом Бальзамо обратился ко мне:

— Из нашей беседы видно, что вы знаете мою жизнь так подробно и точно, как будто не отходили от меня ни на шаг в течение всей этой жизни. Вы знаете также детали жизни и детали взглядов десятков, а может быть, и сотен людей всех эпох и всех стран. Меня считают магом, собеседником мертвых, ясновидящим, чудотворцем. Если так, то моя магия может преклониться перед вашей и смиренно просить о помощи.

— В чем может состоять эта помощь?

— У меня есть одна очень личная и очень важная проблема. Вы знаете то горе, которое доставила мне моя жена в Париже в 1772 году своей неверностью. Вы знаете также о ее связи с князем Потемкиным. Сейчас — новая угроза. Кардинал увлечен моей женой. Не очень сильно, но достаточно для того, чтобы это угрожало моему счастью. Не нужно быть магом, чтобы предвидеть финал. Но я не могу расстаться с кардиналом. Мои доходы так малы, что прекращение его поддержки будет для меня губительным и прежде всего разобьет мой брак. Мой план и моя просьба состоят в следующем.

Я давно говорю кардиналу, что среди моих многих имен имя графа Калиостро я ношу как представитель более высокого мага, с которым я когда-нибудь познакомлю кардинала. Во всем мире нет, кроме вас, человека, который мог бы сыграть эту роль. Я же буду играть роль вашего помощника. Если вы несколько раз в году будете говорить с кардиналом и с теми, с кем он вас познакомит в Париже, ваш авторитет будет достаточен, чтобы оградить мое счастье от опасных намерений кардинала. Быть может, граф Феникс — это имя, которое я носил в Петербурге, — исчезнет. Бальзамо скорее всего исчезнет еще раньше. О деталях мы поговорим, если вы согласитесь. Я оставляю вас, и нет нужды уверять, с каким нетерпением я буду ждать вашего решения.

Я был достаточно удивлен этим предложением. Оно открывало для меня возможность находиться в первом ряду перед сценой, на которой должны были разыгрываться интересовавшие меня исторические события. Мне подумалось, что предложение Бальзамо несколько символично: нечто глубоко локальное, индивидуальное, личное хочет соединиться с началом, проникающим через века. Здесь индивидуальная семейная драма Бальзамо пересеклась с машиной времени как выражением общего, пребывающего, многовекового. Именно эта сторона дела и заставила меня задуматься. Я почти не колебался и чувствовал, что приму предложение Бальзамо, хотя и знал, что дело кончится некоторой, хотя бы и невинной, причастностью к самому громкому альковно-уголовному скандалу столетия, заключением в Бастилию и высылкой из Франции. Я читал об этом и подозревал, что возможность изменить ход событий невелика. Мне предстояло увидеть нечто вроде исторического фильма, в котором я играл бы роль не столько героя, сколько зрителя, неспособного изменить то, что происходит на экране. Уже сейчас в замке Роана я чувствовал себя таким зрителем, причем в кино повторного фильма, где содержание картины уже хорошо известно заранее. Тем самым исчезло ощущение реальности происходящего. Подобное ощущение связано с возможностью как-то вмешаться в то, что происходит. Свобода — действительно составляющая бытия. И вместе с тем реальность бытия гарантируется его независимостью от вмешательства субъекта.