Дело о дуэли на рассвете - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 9

• Предыдущая
• 9/50
• Следующая

Я же тебе сказала — у двенадцатого коттеджа.

— По-моему, у второго? — неуверенно сказал я.

— У двенадцатого, — твердо заявила Лукошкина.

Осознав, что выяснить истину о неудачном ночном свидании мне вряд ли дано, я переключился на Колю Повзло, который присутствовал при нашем диалоге, но по его внешнему виду было понятно, что он вряд ли что-нибудь понял.

— Как самочувствие, камикадзе?

— Да я, — ответил Коля, — в ЗакСе бухаю… с депутатами! Закалка! Тренировка… как огурчик, шеф.

В общем, приврал Коля, — от него уже пахло свеженьким.

Днем мы читали лекции по расследовательскому ремеслу. Слушали нас на удивление внимательно, задавали много вопросов. Изрядную активность проявляли Юрий Львович и его супруга — смазливая бабенка лет на пятнадцать моложе мужа. Вопросы они задавали специфические — все про проведение тайной фотосъемки и видеозаписи… Каждому свое.

Потом был трехчасовой перерыв на обед. Я собрался сходить в гости к Ане Лукошкиной, но ворвался Соболин и начал рассказывать, какая Виктория изумительная, тонкая и страстная. А отец у нее — генерал-майор, но, конечно, не в этом дело…

— А в чем? — перебил я с досадой.

— Она — необыкновенная женщина, Андрей. Ты не понимаешь. Я хочу посвятить ей стихи… или романс… или крутой шлягер.

— Посвяти ей поэму, — посоветовал я.

— Поэму? — ошеломленно спросил Володя.

— Поэму, поэму… Шел бы ты лучше к ней, Володя. К тигрице.

— Да ее нет, ушла куда-то… Ты думаешь — поэму?

Насилу я от Володи освободился и долго смотрел ему вслед. Соболин медленно брел по широкой, расчищенной от снега дорожке и что-то бормотал в диктофон… Совсем крыша поехала у мужика.

Я пошел к Лукошкиной. По пути я представил, как задерну шторы, чтобы до нас не добрался похотливый взгляд Юрия Львовича — сторонника скрытого фотографирования. Как сквозь золотистые занавески будет пробиваться солнечный свет, и в этом свете тело Анны будет…

Дойдя до домика, где обитала Лукошкина, я постучал.

— Заходите, открыто! — раздался ее голос. 

Я зашел. 

Аня сидела на кровати и изучала какие-то бумаги.

Я присел рядом. Взял ее за плечи, потянул к себе…

— Ты мне мешаешь, Андрей! — произнесла Лукошкина, не отрываясь от документов. — Извини, но я страшно занята.

Надо все это, — показала она на огромную пачку бумаги, — прочитать за час и сообщить в Питер клиенту, что я обо всем этом думаю.

— Мы же на отдыхе, Аня!

— Во-первых, мы не на отдыхе, а на семинаре. Во-вторых, у меня кроме Агентства, как тебе известно, есть клиенты, которые нуждаются в моей помощи. Юридической. И я не могу их подвести.

— Хорошо, — согласился я. — А вечером? Вечером ты будешь свободна?

— Вечером — буду.

— И мы увидимся?

— Увидимся.

— Где? — спросил я. — Здесь?

— Нет, не здесь.

— Значит, у меня.

— И не у тебя.

— На мороз больше не пойду, — максимально жестко заявил я.

— Давай, — задумалась Аня, — давай встретимся в сауне. Там тепло.

— А сауна в этой комсомольской зоне одна? — спросил я недоверчиво.

— Одна-одна. Значит, в сауне, в одиннадцать. Нет, лучше в одиннадцать тридцать. А то я не успею все свои дела доделать.

В обед случилась еще одна кража.

После обеда читал лекцию Соболин.

Блеснул. Превзошел самого себя. Обращался он, правда, только к Виктории.

Приводя примеры из практики, изрядно… э-э… ошибался в оценках своей роли и дважды почему-то упомянул планету Марс и тигров. Но очень даже ничего выступил. Вдохновенно.

О краже стало известно только ближе к вечеру. Мы с Лукошкиной сидели в малом зале, я наблюдал, как Танненбаум разжигает камин… Аня продолжала читать свои бумажки и что-то отмечать в блокноте. Вечерело, на соснах за окном золотилась кора в лучах садящегося солнца.

Я думал о том, как вечером — в одиннадцать часов тридцать минут по местному времени — я возьму Аню за руку, и мы…

Но тут влетел Соболин.

— Андрей! — горячо сказал он. — Андрей, послушай.

Он сказал это и встал «в позу драматического актера». «Поэма, — догадался я. — Поперла поэма, и сейчас придется ее слушать». Камин затрещал, языки пламени лизнули поленья, отсветы упали на Володино лицо — отрешенное и трагическое.

Настал миг откровения, большого искусства… Танненбаум смотрел на Соболина, открыв рот.

Володя отвел правую руку в сторону и завыл:

Тигрица ты! На Марсе день сгорает.

В загадочной небесной высоте.

Душа моя страдает и блуждает,

Как будто в лабиринтах декольте.

Лукошкина оторвалась от своих документов и прыснула, Володя осекся. Да, художника может обидеть каждый!

— Что? — спросил Володя. — Что вы сказали, Анна Яковлевна?

— Я?… Я ничего.

— А мне показалось, что вы сказали.

Извольте…

— Я, Владимир Альбертович, ничего не сказала, я только подумала, что ваш… э-э… текст не совсем оригинален.

— Как? — воскликнул Володя. — Вы хотите сказать?…

— Нет, нет, Владимир Альбертович.

Боже упаси. Просто мне вспомнился один текст с очень созвучным началом, — успокаивающе сказала Лукошкина.

— Автор? — со сталью в голосе произнес Володя. Дрова в камине уже разгорелись, и свет от них падал на трагическое Володино лицо — Гамлет, да и только.

— Лоханкин, — сказала Аня. — Васисуалий Лоханкин.

— Как?

— Своей супруге… Кстати, если вы помните, ее зовут Варвара, и она имела два существенных достоинства: большую белую грудь и службу… Так вот, обращаясь к Варваре, Лоханкин говорил так: «Волчица ты! Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня…»

И так далее. Мне показалось, что есть некоторое сходство. Разумеется, случайное…

— Так, — сказал Володя. — Так…

Он сделал шаг к камину, легко отодвинул рукой стокилограммового Танненбаума.

— Закройте рот, Танненбаум, — саркастически, горько сказал не понятый современниками поэт.

Танненбаум послушно закрыл рот. Володя вытащил из заднего кармана джинсов несколько листочков бумаги и бросил их в огонь. Они сразу же вспыхнули и сгорели.

Володя был по-своему прекрасен в этот момент. Черные лохмотья сгоревшей поэмы поднялись на языках пламени и исчезли в жерле каминной трубы… Володя вышел вон. Его шаги отдавались эхом в марсианских лабиринтах декольте.

Трещали дрова в камине. Трагический поэт вышел вон, мы трое сидели и молчали… Ах, Аня! Юрист убил поэта…

Тут в комнату возбужденно влетел Юрий Львович. Влетел и ухватил Танненбаума за пуговицу… До чего же любит за пуговицу хватать!

— Караул, — сказал светский хроникер.

— Что? — сказал Танненбаум.

— Караул, господин Танненбаум. Кругом — ворье!

— Как?

— Так! Бинокль спи… украли.

Мы с Анной переглянулись: вторая пропажа — это уже случайностью не назовешь. Это уже интересно. После того как хроникер слегка успокоился, мы смогли совместными усилиями расспросить его. Выяснилось, что у Юрия Львовича был взят с собой бинокль (хороший, полевой, корейский, шестикратный). Так вот, этот бинокль пропал. Мы расспросили Юрия Львовича: а точно ли был бинокль? Может быть, Юрий Львович забыл его дома? — Нет, не забыл. И не далее как в обед достал его из саквояжа. Держал его вот этими самыми собственными своими руками. — А может быть, обратно в саквояж положили? Или жена ваша куда убрала? — Нет, не положили. И жена ничего не трогала. А бинокль украден какой-то сукой. И футляр украден. Осталась только замшевая салфеточка для протирания оптики…А еще интеллигентные люди! Ворье! У Галины Павловны — английский парик! Ему цены нет! Ворье! Какие меры вы собираетесь предпринять, гражданин Танненбаум?

Танненбаум громко икнул и быстро вышел. Покачивая головой, Юрий Львович опустился в кресло.

• Предыдущая
• 9/50
• Следующая