Фотограф смерти - Лесина Екатерина - Страница 58

• Предыдущая
• 58/62
• Следующая

У нее теперь вообще желаний нет.

Разве что одно – пусть оставят ее в покое.

Артем же приблизился и встал, заслоняя скупой утренний свет.

– Извиняться не стану.

– Иди к черту.

– Пойду. В самом скором времени. И к черту, и ко всему ее чертову семейству…

Дашка как-то сразу поняла, о чем он.

Но разве ей есть дело? Вообще ее достало чужие проблемы решать. Собственные Дашкины решил бы кто. Только вот… какие у нее проблемы? Одиночество? Так собаку завести можно.

– Я хотел лишь выйти на этого гада. Остановить его.

– Как?

Артем пожал плечами. Ну да, об этом он не думал.

– Убьешь? Возьмешь пистолет. Приставишь к голове. Бац, бац – и нет злодея. Добро победило, так?

– Чем плохо? – Какая кривая усмешечка. Кажется, Дашка ошиблась: думал мальчик Темка над местью кровавой, прикидывал на себя роль мстителя благородного, вот только костюмчик лишь издали удобным кажется.

– Всем, – Дашка принялась собирать лепестки, прилипшие к штанам. – Дальше-то как жить станешь?

– Как-нибудь.

Ну да. Справедливость возмездия гарантирует несрабатывание совести и отсутствие сожалений до конца жизни.

– Дурак ты. Прошлым живешь. Отпусти его, наконец. Дай себе свободу.

– Сколько пафоса. – Ухмылка стала кривее прежнего. – На себя посмотри, Дашенька. Ты тоже в прошлом увязла. В сестрице, из которой вы себе идола сотворили и теперь поклоны бьете. Не достало себя с ней постоянно сравнивать? С мертвыми ведь не посоревнуешься. Они идеальны! А ты не идеальна. И Тынин не идеален, пусть и пытается роботом прикидываться. Маска, Дашенька, точно такая же, как у меня.

Вот гаденыш. Но злиться на него у Дашки сил нет.

– Зато я никого убивать не собираюсь.

– Пока не собираешься, – парировал Артем и подал руку. – Но как знать, радость моя? Как знать?

Руку Дашка приняла. Но вот с остальным он ошибся: Дашка ни при каких обстоятельствах не убьет человека.

Она почти додумала мысль, как зазвонил телефон.

– Дашка? Слушай и не перебивай, – сказал Вась-Вася, хотя перебивать Дашка и не думала. – Во-первых, вашу Евгению Марковну уже минимум сутки никто не видел. Где она – непонятно.

Артем нарисовал в воздухе знак вопроса, но Дашка мотнула головой и палец к губам приложила: позже.

– Последняя точка ее маршрута – больница, куда вашу девочку-прыгунью отвезли.

– Жива?

– Пока да. В больнице Евгению видели, причем не одну. Но про спутника пока ясно только, что он среднего возраста и среднего роста. Во-вторых, в этой же больнице несчастный случай случился. Старушка упала с лестницы. Сиделка ее утверждает, будто бы старушка не сама упала, и дает описание вашей дамочки. И весьма серьезные люди по этому описанию землю роют, правду ищут.

Любопытно. И малопонятно.

– В-третьих, по биографии Евгения – сирота.

– Неужели…

– Да. Воспитывалась в детском доме номер пять города Зареченска. К нам переехала в начале девяностых.

– И открыла модельное агентство.

– Именно. Ей повезло. Говорят, у дамочки нюх на красоток. И хватка бульдожья. А еще у нее фотограф был… гениальный… – Вась-Вася сделал выразительную паузу. – Который приходился нашей дамочке родным братом. А теперь пряники закончились.

– В каком смысле?

– В прямом, Дашунь. Официально Дмитрий Гришко находится на излечении. Депрессия у него. Глубокая. Черная. Творческим кризисом вызванная. И сидит он в швейцарском закрытом пансионате в окружении гор и дипломированных психоаналитиков. Теоретически.

– Кольцо! – Дашка сказала и поняла, что все становится на свои места. – Послушай. Адам говорил про кольцо. Обручальное кольцо Всеславы! Она его получила от нашего фотографа. И дергалась потому, что он сам был ее пациентом. Не полным шизиком, конечно. Думаю, она считала, что у него действительно депрессия. Была и прошла. Только шашни с пациентами водить все равно неэтично. Да и сомненьица появлялись. А как сомненьица в вопросы облекла, так он ее и спровадил в лучший из миров.

– Допустим. Только где нам его искать.

– Не «где», а «как». Я знаю.

Он с ходу понял, и Артем тоже. Ответили хором:

– Нет.

Утро наступило рано. Выползло солнце, плеснуло красным, жидким, ртутным. Заорал одичавший петух, и по команде его угомонилась крысиная возня.

В дом лучи проникали сквозь крупные щели между бревнами. Наблюдатель сам вытаскивал из них старый мох, поддевая слежавшиеся комки ножом. Теперь щели походили на беззубые рты, и слюной в них блестела стылая утренняя роса. Сквозь разбитое стекло тянуло сквозняком.

Женечка, наверное, проснулась, пусть ей и не увидеть солнца, и теперь хронометр в бедной ее голове отсчитывает секунды и минуты, отмеряя оставшуюся жизнь, заставляя гадать, когда же наступит та критическая точка.

Скоро.

Она не будет мучиться. Она просто уснет. Но сначала – дело.

Инструмент лежал там, где он его спрятал, – в жерловине печки.

Метла. Совок. Плотная черная ткань. И не менее плотная – белая. Десяток зеркал. И моток проволоки.

– Ты права, Всеслава, – сказал он, сделав первый мазок. Метла-кисть подняла облако пыли, которое с каждым новым взмахом разрасталось. – Я тебя не любил. Я видел в тебе средство. Инструмент. Ты говоришь, что я должен отпустить ее? Но я не хочу. Я не понимаю, почему вы все настолько слабы?

Крыса – вероятно, та самая, следившая за ним ночью – выбралась из норы и, вскарабкавшись на печь, уселась. Она смотрела и слушала, поводя розетками ушей, и длинный хвост ее теперь висел неподвижно.

– Смерть – это страшно, но я не боюсь смерти. И я не позволю ей уродовать мою жизнь. Она вернет Илону, потому что так хочу я!

Крыса фыркнула и, сев столбиком, принялась чесаться.

– Душа за душу? Пожалуйста. Я отдал ей уже достаточно…

Пыль клубилась и смешивалась с солнечным светом в коктейль грязи и золота. Грязи больше. Всегда грязи больше. Она и не грязь – пустая порода, масса, которой не убудет. Напротив, год от года массы прирастает, она давит, погребая те редкие крупицы драгоценного металла, которым чудом случилось появиться.

И его погребла бы, но он сильный. И Женечка тоже.

Жаль, что ее придется убить.

– Знаешь, – сказал он крысе, заметая мусор в угол, – я вас не боюсь. В детдоме тоже были крысы. Конечно, помельче, но наглые. Их травили, травили, но без толку. Я знаю – вы слишком умные, чтобы на отраву попасться. Я их прикармливал. Чтобы не кусали. Они и не кусали. Перемирие.

Крыса легла, сделавшись почти неразличимой на сером печном фоне.

– Там, в Лондоне, я камеру и нашел. Случайная встреча. Крохотный магазинчик из тех, что похожи на нору хоббита. Шотландец за прилавком. Скупой. Упрямый. Мы торговались два дня. Я приходил, объяснялся на пальцах. Он курил прямо там, в помещении, хотя ни кондиционера, ни вытяжки, ни вообще вентиляции не имелось. Дым собирался под потолком, а когда надоедало висеть, падал, забиваясь под антикварные стулья. Я выторговал пять фунтов. И еще три на дневнике владельца камеры. Стоящее дело, я тебе скажу. Шотландец сказал, что человек этот – мэд. Ну сумасшедший значит. И что камерой этой только мертвецов и снимать. Раньше у них там был обычай, делали такие снимки, когда мертвые живыми выглядят. Мастера, да…

Он раскатывал полотнище, не прекращая говорить, и крыса слушала.

– Только он ошибся. Камера – особая. И не снимки она делает, а дагерротипы. Знаешь, в чем основное отличие? Откуда тебе, ты же животное.

Рот неожиданно, как бывало это в последнее время, наполнился слюной. На вкус она была как жидкое железо, и, не совладав с отвращением, он выплюнул бело-кровяной ком.

– Фотография, настоящая фотография, берет начало от калотипии Тальбота. Экспозиция. Свет. Светочувствительный материал, обычно бумага, пропитанная раствором хлористого серебра. Негатив. Позитивы. Печатай столько, сколько угодно. Клонирование лиц. Исконное, истинное изображение теряет силу. А при дагерротипировании изображение всегда одно. Оно уникально. Оно – отпечаток сути, нарисованный светом и закрепленный…

• Предыдущая
• 58/62
• Следующая