Фотограф смерти - Лесина Екатерина - Страница 42

P. S. Не так давно имел несчастье лицезреть нашего старого недруга, который вдруг объявился в Лондоне в компании двух американцев. Торговцы ищут бедолагу, готового прикупить их груз. Но я не представляю того, кто бы вдруг решил связаться с этими ужасными людьми. Один из них огромен, космат и рыж. Другой – субтилен и имеет привычку постоянно жевать табак.

Вежливости ради я поприветствовал родственника – гореть бы ему в аду! – и выразил надежду, что его предприятие увенчается успехом.

Мы уже провели неделю в Лондоне. Как я и предполагал, помощь моя оказалась бесполезна в отличие от помощи мистера Н., барристера. Он – человек разумный и терпеливый. Это ему пригодилось в общении с Сэмом. Характер у Сэма испортился. Он по-прежнему волосат и отказывается идти к цирюльнику. Говорит, что это – пустая трата денег. Но он охотно тратится на виски, правда, выбирает напиток самый дешевый и, на мой взгляд, подозрительный.

С подозрением он смотрел и на меня.

– А ты жентльменом стал, – сказал он при встрече. – Совсем жентльменом.

И прозвучало это не похвалой.

Но меня волнует не его отношение, а кашель, который сжирает Сэма. Сэм смеется, говорит, что проживет сотню лет, а я вижу, как сгибается он в приступах. И кровь на губах, на бороде и на клетчатом платке, который Сэм купил как свидетельство нового своего положения. Он считает, что только джентльмены носят платки, и чем платок больше, тем больше достаток.

Его собственный платок огромен. Его хватило бы на рубашку для Гринджера, тем паче что тот неимоверно худ. На левой руке его остался лишь один палец, и тот сведенный судорогой. Он торчит кривым крюком, внушая отвращение всем, кому случается увидеть это уродство.

Я отдал Гринджеру свои перчатки, но Сэм обиделся:

– Что, не так хороши для этого местечка?

– Если вы хотите вести серьезные дела, то вам следует и выглядеть серьезно, – ответил я тогда.

Разговор перешел в спор, а спор закончился решением, которое показалось Сэму логичным. Он и Гринджер останавливаются в гостинице – Сэм выбрал самую дешевую из более или менее приличных – и ждут. Я же вместе с мистером Н. занимаюсь их делами.

Подобное доверие льстит и внушает опасения. Я не хочу подвести людей, которых знаю с детства.

Сегодня мне стало легче. Приезжали доктор и с ним человек удивительного вида: высокий, в котелке и черном сюртуке с золотыми пуговицами.

Доктор сказал, что сколь его лекарства не приносят мне облегчения, то имеет смысл прибегнуть к иному средству. Он уверял меня, что его гость – его зовут Ганс, и он немец, почти не говорящий на английском, – обладает изрядным месмерическим талантом. Он прежде работал в Бонне и Вене, а ныне прибыл в Лондон, чтобы прочесть публичные лекции. Сколь я поняла, доктор наш, будучи весьма впечатлен, изъявил желание выучиться месмерическим пассам, которые способствуют облегчению многих страданий и даже излечению безнадежных больных.

Конечно, он уверял, что вовсе не считает меня безнадежной, а я простила эту маленькую ложь.

Я не верю в чудотворную магнетическую силу, но Гансу моя вера без надобности.

Он устроил сеанс, при котором присутствовали и доктор, и Брианна, и, конечно, я. Надо сказать, что помню лишь жар, исходивший от рук Ганса. Этот жар объял меня, как пламя – купину неопалимую. И, как она же, я горела, не в силах вырваться.

Когда же жар иссяк, то я увидела, что уже ночь и что нахожусь я в собственной постели.

– Матушка! – крикнула Брианна, которая, оказывается, все это время провела рядом со мною. – Матушка очнулась!

Тотчас появился доктор, весьма серьезный с виду. Он осматривал меня и, видно, остался недоволен осмотром.

– Простите, миссис Эвелина, – сказал он мне. – Однако вы относитесь к людям сильно магнетическим, а они не чувствительны к месмерическому воздействию.

Наутро он и Ганс, так и не произнесший ни слова, уехали.

Я же подумала, что все это – глупость. И мне премного жаль, что столь достойный человек, как наш доктор, верит ей.

Все складывается наилучшим образом во многом благодаря стараниям мистера Н. Моя помощь ему не нужна, и я занялся другим вопросом.

Вчера получил письмо от мисс Брианны. Она говорит, что миссис Эвелина стала совсем слаба, она или спит, или дремлет, успокаивая сильнейшую боль опиумным настоем. Мне не нравится, что она использует опиум. Мой отец все время пил его. А в последние годы и курил, но не только опиум, а еще индейскую траву. От нее отец много спал и просыпался злым. Мне крепко доставалось от него. Не знаю, почему я это терпел?

Отца я не стал бы спасать. Он был злым человеком. Миссис Эвелина – добрая. Ей нужна моя помощь. И я должен решиться. Я давно мог решиться, но оттягивал неизбежное.

Но сначала – последнее испытание. Если выйдет все правильно, то я помогу не одному, а двум хорошим людям.

Сегодня я отправлюсь в трущобы. Там уж найдется кто-либо, кто недостоин жизни.

Я вернулся. Мне плохо.

Однажды я заболел. Сильно. Мне было жарко, и я раздирал ногтями кожу, пытаясь добраться до костей. Я видел, что именно в них и живет жар, и, если доберусь, сумею погасить.

Тогда дядя привел Седого Медведя. Отец хотел прогнать. Помню, как он сказал:

– Мальчишка все равно не жилец.

Дядя ничего не ответил, но в руках его появились ножи. Они были такими яркими, просто ослепляющими. И я ослеп. Я лежал, сгорая от жара, и слушал чье-то бормотание. Я вдыхал дым и выплевывал его вместе с кровью.

Я выжил. Чудом ли, стараниями ли Седого Медведя, который был совсем не седым. Однако дело не в прошлом, а в настоящем. Сейчас жар, спрятавшийся внутри меня, вновь вспыхнул.

Я пишу, и пот стекает с моих рук на бумагу.

Надеюсь лишь, что лихорадка эта – не признак подхваченной в трущобах болезни.

Этот город отвратителен. Куда более отвратителен, чем это описано в книгах. Мне даже захотелось сжечь эти книги за ложь. Я шел по улицам, которые становились все грязнее и грязнее. Я видел жирных крыс и худых детей, чьи лица были мертвы, хотя сами дети еще дышали. Они сбивались в стаи, куда более опасные, чем крысиные, и выслеживали слабых.

Я видел шлюх, столь отвратительных, что лишь безумец способен позариться на эти лица, изуродованные оспой, изгрызенные сифилисом. Они были беззубы, безносы и разрисованы, словно индейские маски.

Но боги Седого Медведя не внушали мне подобного отвращения, как эти люди.

Воры. Мошенники. Пьяные матросы. Убийцы. Ласкары. Китайцы с белыми от опиума глазами. Беспризорники. Собаки. Крысы. Кипящий котел чужеродной жизни, в который мне довелось окунуться. Над ним, словно пар, поднимались миазмы испражнений, гнилья и трупной слизи, разбавленных весенними дождями. Туман здесь был густым, словно сотканным из старых паутин.

Тот человек сам выскочил на меня, норовя огреть по голове палкой. Но я слышал его шаги и ждал удара и оттого сумел ускользнуть.

– Фсе рвно не уйдешь, – прошипел он, перехватывая дубинку.

Мне пришлось поставить аппарат – я опасался, что местная грязь проест чехол и повредит тонкие настройки, – и достать дядин нож. Я уже забыл, до чего он удобен.

– Смшной млчишка.

Мой противник был высок и грузен, но притом быстр и ловок. Он напомнил мне медведя, особенно лицом и неподвижными глазенками, которые смотрели будто бы сквозь меня. Он и пошел на меня, как медведь, неторопливо. Руки со вспученными узловатыми мышцами повисли вдоль тела, как будто он не имел сил управиться с неимоверным их весом. И лишь оказавшись на расстоянии шага, человек ударил.

Я ждал этого, нырнул навстречу и сам ударил, вгоняя острый клинок в печень. Каменные мышцы его раскололись, а когда я вытащил нож, чтобы ударить снова, на руку брызнуло горячим.

Он не сразу упал. Слишком огромен, силен и живуч, чтобы просто сдаться. Он стоял, держась рукой за продырявленный бок, и кровь сочилась сквозь пальцы. Он смотрел на меня, а я – на него. Я поступил правильно. Он – убийца.

Но и я теперь тоже.

Он все-таки сдался, сполз по стене и сел, на нее опираясь. Тогда я убрал нож в ножны и занялся делом. Я быстро распаковал аппарат и установил его так, чтобы в зеркале отражался раненный мною человек.

У него не было сил сопротивляться. Он позволил усадить себя в позу, которая скрывала рану и была расслабленной. В тот момент мне показалось правильным убрать малейший намек на смерть.

Столь же тщательно расставил я свечи, хотя, признаться, не уверен, что их робкого огня хватит для моей задумки. Если так, то мне придется вновь навестить трущобы, но уже днем.

Я спешил. В любой миг в переулке могли появиться сообщники умирающего.

В миг, когда я снял колпачок, закрывавший объектив камеры, я стал молиться. Я шептал слова, обращаясь и к Господу, и к Седому Медведю, и ко всем святым сразу. Хронометр в моей руке отсчитывал время – вместо положенных полутора минут я увеличил экспозицию до трех. И каждая секунда из них тянулась для меня вечность.

Когда же стрелка пересекла заветный рубеж и я закрыл объектив, закупорив пластину в темноте, человек, чьего имени я не знал, испустил дух.

И вот теперь мне предстоит узнать, напрасной ли была эта смерть. Я немедленно приступаю к процессу.

(Дописано позже.)

Я повторяю все этапы процесса, зная их наизусть, как знаю собственное имя. Однако беспокойство снедает меня. Ищу занятие, пока пары ртути выявляют скрытое на пластине изображение.

Этот процесс медлителен. Мое терпение почти иссякает.

(Дописано позже.)

У меня получилось! Дагерротип вышел четким, как если бы экспозиция проводилась ясным днем.

Пластина, лежащая в растворе гершелевой соли, знаменует мою удачу. Человек, изображенный на ней, по-своему красив. Его лицо на пороге смерти обрело задумчивое выражение. Его поза выражает расслабленность и смирение. Я сомневаюсь, что он при жизни знал, что есть смирение.

Надеюсь, я буду прощен за то, что собираюсь сделать. Я убил убийцу и тем спас многие жизни. И собственными руками спасу еще одну.

Мне остается малость – покрыть пластину тонким слоем йодистого серебра и уговорить Сэма на портрет.