Фотограф смерти - Лесина Екатерина - Страница 29

Моя милая Летти!

Прости меня, пожалуйста, за молчание, виной которому была отнюдь не обида, как ты подумала и высказала в последнем своем письме.

Я получила твою рождественскую открытку и желаю сказать, что была она чудесной. Пожалуй, единственное, что было чудесным в это Рождество.

Теперь, когда бури в моем доме хоть сколько-нибудь улеглись, я могу рассказать о том, как оно было, хотя было оно весьма горько, особенно для матушки, которая и вовсе слегла с сердечной болью. Мне так жаль ее! И Патрика!

Но если рассказывать, то по порядку.

Ты помнишь ведь, что я собиралась поведать матушке о проделках Джорджа? Я исполнила свое намерение. И матушка пришла в ужас. Она отписала Джорджу, чтобы тот немедля явился домой и привез Патрика. Стоит ли тебе говорить, что Джордж и не подумал подчиняться? Он прислал Патрика одного в очередном, совершенно ужасном наряде и с короткой запиской, в которой выражал огорчение тем, что намерения его были истолкованы неверно. Его огорчение оказалось столь велико, что он не желает лицезреть ни Патрика, ни матушку (обо мне он и упомянуть не удосужился), а отправляется встречать Рождество к этому ужасному Бигсби.

Я слышала, что он купил одной испанской певичке дом в предместье Лондона и теперь почти все время проводит там. Хоть бы он там и остался!

Я думала, что матушка огорчится еще больше, но она ни словом, ни жестом не выразила возмущения. Сказала только, что, дескать, Джордж может поступать так, как ему вздумается.

В тот же день она имела беседу со мной, попросив приглядывать за Патриком, про которого сказала, будто бы он – сущее дитя. Она намеревалась самолично заняться его обучением. Мне же матушка поручила выбрать книги для прочтения, которые были бы не слишком сложны и вместе с тем увлекательны. Также я должна была следить за его манерами, выправляя их по мере надобности.

Патрик, с которым, верно, матушка имела отдельную беседу, отнесся к делу со всей ответственностью. Его старательность, его желание стать лучше, отринуть свои прежние дикарские повадки меня восхищали!

Признаюсь, я собиралась отписать тебе, но чересчур уж увлеклась новой своей ролью и предрождественскими хлопотами. Ты же знаешь, каково это, когда в доме все кувырком идет… Я просто с ума сходила!

Никогда наш дом не становился столь огромен, как в эти дни! А списки заданий, матушкой выдаваемых, казались мне бесконечными. Я до сих пор, закрывая глаза, вижу каминные решетки, серебряные ложечки, вилочки, ножики, фарфоровые тарелки и фарфоровые статуэтки, столы и столики, кресла и креслица, шпалеры, панели, гобелены… Мне становилось жаль бедных служанок, которые от рассвета до заката чистили и натирали, чистили и натирали… и себя, конечно, потому как мне приходилось проверять и перепроверять, чтобы не допустить малейшей оплошности…

Старый Томми и Паркер отправились в лес за елкой, чтобы наш праздник был не хуже лондонского. Матушка сохранила ту газету с литографией из Виндзора, которую ты прислала нам. Но матушка все равно велела изготовить наши обыкновенные букеты из самшита и падуба, которые мы расставили по всему дому.

А ель была огромна! Ее верхушка касалась потолка, и лепные ангелочки на нем будто бы благословляли чудесный праздник. Я и мама украшали дерево атласными лентами и цветами из перьев. Патрик закреплял на ветках латунные лодочки-подсвечники, а потом развешивал яблоки, сладкие крендельки и сахарные палочки.

Он потом признался мне, что любит сладкое. Но это секрет!

Наша ель получилась ничуть не хуже королевской. И, глядя на нее, я представляла, каким волшебным будет праздник. И мои мечты почти сбылись.

В Сочельник мы, покончив со всеми иными делами, сели за стол и вознесли благодарственную молитву Господу за все то доброе, что происходило с нами в этом году. Нам подали гуся, о котором матушка позаботилась заранее: ты писала о том, сколь сложно добыть хорошего гуся в Лондоне, но уверяю, что здесь, у нас, все много проще. Матушка еще весной приобрела парочку птиц и по старому немецкому рецепту держала их в корзинах, откармливая яблоками и грецкими орехами, отчего гуси получились жирными и тяжелыми. Не хуже вышел и плам-пудинг, изготовленный по старому рецепту.

Наш вечер затянулся допоздна. Мы пели рождественские песни – поверь, голос у матушки куда как хорош. Я играла и сама радовалась музыке, которая была легка, как никогда прежде. Словно бы она звучала во мне, и я лишь выпускала ее на волю.

Затем матушка одарила слуг, и, конечно, мы сами обменялись дарами. Я преподнесла матушке новую книгу Диккенса, которого она весьма ценит за слог и тонкость в изображении характеров, а взамен получила набор для вышивания. Патрику мы преподнесли пару перчаток из тонкой телячьей кожи, а получили просто-таки очаровательные фигурки животных, вырезанные из слоновой кости.

Я ушла спать с мыслью, что и последующий день будет не менее чудесным, чем прошедший.

О Летти! Сколь глубоко я ошибалась!

Мы встали рано, потому как у матушки имелись намерения посетить сиротский приют, чтобы раздать несчастным детям яблоки, конфеты и носовые платки. Мне и Патрику надлежало сопровождать ее, что, конечно, было лишь в радость: мне бесконечно жаль тех, кого Господь обделил родительской любовью. Затем мы отправились в церковь, где вместе с прочими прихожанами вознесли хвалу Господу, а уж после направились домой, имея намерение сесть за рождественский стол.

Вот с этого момента все пошло совершенно неправильно! Вернувшись, мы увидели, что Джордж все же соблаговолил появиться в отеческом доме, и, к моей величайшей скорби, не один, а со своим приятелем Бигсби. Он произвел на меня самое отвратительное впечатление. Не понимаю, Летти, как могла восторгаться ты подобным человеком? Его лицо, огромное, круглое, с выпученными глазами и крохотным носом, в первый миг показалось мне вовсе не человечьим.

– Рад знакомству, – сказал он, глядя одним глазом на меня, а другим – на матушку. – Премного рад.

Конечно же, матушка уверила, что всегда мечтала принять такого гостя, и я в который раз удивилась ее выдержке. Говоря по правде, сама я дрожала, подавая руку этому существу.

Его прикосновение, горячее даже сквозь перчатку, едва не лишило меня чувств!

Но самым ужасным было то, что он привез с собой ту женщину, имя которой я не желаю называть! Он представил ее, как будто бы это само собой разумеется, что в нашем доме возможно принимать ее! И матушка, которая уже собралась было ответствовать резко и попросить гостей удалиться, не успела этого сделать, потому как Джордж, будучи пьян, закричал:

– Это мой дом! И если ты принимаешь в нем всяких проходимцев, – тут он указал на Патрика, – то примешь и моих друзей!

О Летти! Я никогда прежде не видела его таким! Он просто-таки стал белым от ярости.

– Хватит с меня твоих моралей! Ты забыла, что все здесь – мое? Я главный в семье! Я!

Мне кажется, что он вполне мог бы ударить ее, когда бы не Патрик, который встал между матушкой и Джорджем. Он ничего не сказал, просто посмотрел на Джорджа, и тот отступил.

Матушка моя схватилась за сердце и начала оседать, но Патрик подхватил ее на руки и, подняв с легкостью, будто бы не было в ней весу вовсе, попросил:

– Мисс Брианна, пошлите за доктором.

Он самолично отнес матушку в ее комнаты и сидел у кровати, пока не прибыл доктор. Тот попросил меня и Патрика выйти и долго беседовал наедине с матушкой. Выйдя, он ничего не сказал о ее состоянии, однако лицо имел обеспокоенное.

– Вашей матушке категорически необходим покой. А я желаю поговорить с вашим братом.

Однако желание это не было осуществлено, поскольку Джордж и Бигсби с той ужасной дамой отправились на прогулку. Мы с Патриком остались вдвоем, и, признаюсь, я была растеряна до такой степени, что, казалось, еще немного и сама слягу с ужаснейшей мигренью.

– Ваша тетушка, – сказал тогда доктор Патрику, видя, что более ни с кем поговорить не выйдет, – испытывает серьезные сердечные боли. Ей требуется больше отдыхать и по возможности не вставать с постели.

Также он рассказал о лекарствах, прописанных им для успокоения нервной системы, и о диете. Отныне матушке надлежит избегать тяжелых блюд и больше потреблять молока, творога и сливок.

– Идите к себе, – велел мне Патрик. – Я обо всем позабочусь. А вам требуется отдых.

Стоит ли говорить, что праздник был окончательно испорчен? Я оставалась у себя в комнатах и там ела холодного гуся и пудинг, который был напрочь лишен всякого вкуса. До меня доносились голоса, которые сначала показались веселыми, а после – гневными. Затем же все стало тихо. И тишина эта напугала меня.

Едино любовь к матушке заставила меня покинуть мое убежище. Поверишь ли, милая моя Летти, но к комнате ее я кралась, будто бы вор, дерзнувший забраться в чужой дом и оттого остро ощущающий на худосочной шее своей грядущую петлю.

О как горько мне было, Летти! В этот день, которому положено быть светлым и радостным, я едва сдерживала слезы. Как мог Джордж поступить с нами подобным образом?

Я знаю, что виной всему Бигсби, но оттого мне не становится легче. В том человеке, которого я увидела, не осталось ничего от моего доброго старшего брата!

Уж не знаю, думала ли матушка подобные мысли, но она лежала и дремала, а у самой постели ее, сидя на полу, дремал Патрик. При моем появлении он вскинулся, на долю мгновения сделавшись похожим на ужасного зверя, что готов растерзать любого, такую ярость я прочитала в обычно спокойных его глазах. Но тут Патрик узнал меня, кивнул и сказал:

– Ваша матушка отдыхает. Доктор оставил микстуру. Я сделал, как он говорил.

– Спасибо, – ответила я, глядя на осунувшееся, бледное лицо моей матушки.

Помнишь ли ты, Летти, сколь часто жаловалась я на ее сухость и черствость, на неспособность понять меня и кажущуюся несправедливость очередного запрета? Я готова забрать все те слова до единого, лишь бы она поправилась!

Каменное сердце не способно испытывать боль? Еще как способно! И боль эта проступала в каждой черточке ее лица, в посиневших губах и в прозрачности век. В нервическом дрожании их, каковое заставляло меня думать, что сны, снящиеся матушке, отнюдь не добры.

Я знаком попросила Патрика выйти. Оказавшись в коридоре – огромном, темном и пустом, – я вдруг подумала, что совсем даже не знаю человека, стоящего рядом со мной. Прежде он виделся мне слабым и нуждающимся в опеке, а вышло все очень даже наоборот.

– Простите, – сказал он. – Я много шумел. Я выставил их прочь. Я сказал, что миссис Эвелина не желает видеть таких гостей. Это ведь правильно?

– Правильно.

Хотя вряд ли подобная прямота прилична.

– Друг Джорджа не желал уходить. И Джордж тоже не желал уходить. Они собирались шуметь, но доктор сказал, что миссис Эвелине нужен покой.

Патрик опустил голову, как делал всегда, когда полагал себя виноватым в чем-то.

– Я запер мистера Джорджа в его комнате. А его друга… мне пришлось его бить.

Он произнес это шепотом и застыл, ожидая моего приговора. Я же… я не могла представить, что услышанное мной – правда! И Джордж, и Бигсби выше и сильнее Патрика! Ко всему Джордж как-то обмолвился, что он берет уроки бокса у известнейшего спортсмена – напрочь забыла его имя. Но имя не важно, а то, что Патрик уж никак не выстоял бы в неравном бою! Однако же на нем не было ни царапины!

Только удивление мое, бывшее воистину безграничным, способно было оправдать мое любопытство.

– Ты… ты и вправду с ними управился? И с Джорджем, и с Бигсби? Но как?

– Они пили, – серьезно объяснил Патрик. – Те, кто пьет, думают, что становятся сильными и быстрыми, а на самом деле становятся слабыми и медленными.

– А ты не пьешь и поэтому действительно сильный и быстрый?

– Гризли силен, но я убил гризли. Лось быстр, но я догнал и убил лося. Еще я могу бежать долго, как волк. И слышу очень хорошо, как сова. Тапи говорили, что во мне хороший дух и я был бы славным охотником. Но время охотников уже закончилось.

О если бы ты видела его глаза! В них предстали предо мной бесконечные прерии Нового Света, преисполненные дикой свободы. Я видела стада огромных бизонов, что мчатся, сметая все на своем пути. Видела дикарей в убранстве из шкур и птичьих перьев, столь же ужасных обликом, сколь и благородных. Видела пустоши и реки, весь тот великий, необъятный мир, что скрывался за стенами моего дома, который иногда становился тюрьмой.

И человек, пришедший из того мира, вобрал в себя все самое лучшее, что было в нем.

– Не бойтесь, мисс Брианна, – обратился он ко мне. – Никто не будет беспокоить миссис Эвелину. Я не позволю.

Слово его было подобно камню нерушимому, и я единственно, что смогла, это сказать:

– Спасибо.

– Отдыхайте, мисс Брианна. А я еще посижу.

И он скрылся в матушкиной комнате. Я не решилась последовать за Патриком, но почти уверена, что он сел на прежнее место и застыл, уподобившись языческому идолу.

В тот день я спала прескверно, а проснувшись, увидела, что рубашка моя промокла, как если бы терзали меня не собственные страхи, а самая настоящая лихорадка. Я была совершенно обессилена, но заставила себя спуститься к завтраку. Моей гувернантке Мейми пришлось идти рядом и поддерживать меня, чтобы я не упала в обморок.

Сама мысль о неминуемой встрече с Джорджем внушала ужас. Но каково же было мое удивление, когда в гостиной я увидела лишь Патрика.

– Вам плохо? Вы больны? – спросил он. – Вам надо лежать, отдыхать.

Оттеснив Мейми, он усадил меня на софу со всей возможной заботой и почтительностью.

– А где Джордж? – Я задавала вопрос с сердцем, окаменевшим в преддверии ужасной сцены, свидетельницей которой мне предстояло стать. Однако ответ Патрика переменил все:

– Он уехал.

– Когда?

– Утром.

– И что он сказал, уезжая?

– Что сожалеет о случившемся.

Милая Летти, я совершенно уверена, что Патрик солгал, но ложь эта была произнесена с самыми чистыми помыслами. Он видел, сколь тяжело мы с матушкой переживаем случившееся, и потому пожелал оградить нас от этой беды.

Джордж никогда и ни о чем не сожалел. Скорее я могла представить себе его разгневанным, взбешенным, но никак не преисполненным раскаяния. А значит, дом он покидал во гневе и непременно изольет этот гнев в письме в самых желчных выражениях, каковые он мастер подбирать.

И я молю Господа, чтобы тем, пока не написанным письмом все завершилось.

На том я завершаю собственное послание.