Серп языческой богини - Лесина Екатерина - Страница 33

• Предыдущая
• 33/71
• Следующая

Зоя. Толик. Далматов.

Далматов. Толик. Зоя.

Все живы. Целы?

– Вы целы?

Саломее не ответили. Зоя оттолкнула ее и бегом бросилась наверх. Толик упал на табурет и закрыл лицо руками. А Далматов просто застыл. Он дышал тяжело, вдыхая ртом, выдыхая носом. Левое веко подергивалось, взгляд же скользил по кухоньке.

– С тобой все…

– Какого хрена ты не там! – рявкнул Далматов, точно только теперь увидев Саломею. – Я же тебе сказал носа не высовывать!

– Не высовывала. Ты цел?

Кивнул.

– Камера… моя камера… надо вернуться. – Толик медленно поднялся и потрогал щеку. – Надо вернуться за камерой.

По щеке лилась кровь. Ссадина протянулась от уха до челюсти. И багряные ручейки спускались по шее, утопая в вороте свитера.

– Сядь! – велел Далматов.

– Камера… там камера… я должен вернуться.

Толик вытер пальцы о рукав куртки.

– Ты вернешься. Чуть позже. А сейчас надо остановить кровь! – Саломея взяла Толика за руку и подвела к печи. – Садись.

Он подчинился. Вот только бормотать не прекратил:

– Моя камера… а если теперь все? Если конец? Как я теперь без камеры?

– Как-нибудь.

– Я не хочу как-нибудь.

Ссадина неглубокая. Но кровит сильно. И полотенце промокает насквозь.

– Вот. Держи так, – Саломея прижимает холодную Толикову ладонь к полотенцу. – Крепко держи. Хорошо?

Ему повезло. Толик сейчас не в состоянии понять, насколько ему повезло. Поэтому и ноет про камеру. Отойдет и успокоится. Главное ведь, что живой.

– От окна отойди, – проворчал Далматов. – Мало ли что.

Он снял куртку и аккуратно повесил ее на крючок. Перчатки отправил на печь. Поднял крышку, заглянул в ведро с водой и, хмыкнув, вернул крышку на место.

– Воду придется вылить.

– У меня камера погибла, – в который раз повторил Толик и, выронив полотенце, зарыдал. Он плакал красивыми крупными слезами, которые мешались с кровью и падали на свитер. Черные пятнышки на сером, почти узор.

Лежа в гнезде из еловых лап, Калма наблюдала за домом. Она устала. Она безумно устала и теперь боролась со сном.

…она так давно не спала…

Вчера. Позавчера. И пять дней до того.

Она вообще не умела спать долго, еще тогда, когда в доме жила старуха. Та вечно ворочалась, кашляла и стонала во сне, жалуясь на ноющие суставы. Потом старуха сползала с кровати и принималась ходить по дому. Она переставляла вещи, гремела посудой, и остатки сна уходили.

Со временем Калма свыклась и со старухой, и с навязанной ею бессонницей.

Потом, после старухиной смерти, Калма радовалась этим часам ночного одиночества, собственному отличию от прочих, обыкновенных людей, вроде тетки или нее. Тетка храпела. Она – посапывала, смешно пуская слюни на подушку. А Калма просто лежала в постели.

Еловые лапы – мягче перин. И запах смолы успокаивает. Ветер шепчет колыбельную.

Всего на минуту.

Те, которые спрятались в доме, они никуда не уйдут.

Калма тряхнула головой: пора было возвращаться. Она спустилась по лестнице из ветвей, ременных петель, замаскированных на дереве. У самой земли она поскользнулась и рухнула в сугроб. Винтовка упала рядом. Черное железо на белом снегу.

И темнеющее небо над головой. Ожерелья из звезд и луна-кулон в оправе из зыбкого света. Она тонка, как серп. Но серп острее. Скоро он скользнет по натянутым нитям жизни, правда, тогда игра закончится. А пока Калма поднялась, подобрала винтовку и направилась к месту, где лежали остатки камеры.

Вытоптанный снег. Капельки крови. И волки, застывшие в отдалении.

– Я вам! – погрозила Калма, и волки растворились в сумеречных тенях.

Крови мало… надо было брать чуть левее.

А с другой стороны, хорошо, что получилось так: еще рано сзывать гостей.

– А… а потом вдруг бах! И я ничего не поняла! – Зоя всхлипывала и картинно заламывала руки. Она вскидывала их к лицу, касаясь трепетными пальцами щек. Вздыхала и роняла на колени. А затем снова вскидывала. – Совсем-совсем ничего… а тут Толик раз и лежит. Я еще подумала – зачем он лежит? Холодно ведь! И кровь… я ненавижу кровь.

Зоин рассказ длился второй час кряду. Он по-прежнему был эмоционален, бессвязен и бесполезен. Но Саломея слушала, все еще надеясь поймать в этом сплетении слов хоть что-то.

Стреляли сверху. И пуля лишь погладила Толика. А пару сантиметров левее, и был бы труп. Вторая, если верить Далматову, окончательно разворотила камеру.

– Я ему говорю: вставай, Толичка! А Илька вдруг как закричит: бегите! И я побежала!

– Моя камера… моя камера… – Толик повторял эти два слова шепотом и раскачивался взад-вперед. С ним раскачивались табуретка и стол, в который Толик то и дело ударял локтем.

На столе звенели стаканы и миски.

На полу стояла та самая коробка с синим бантом. И Далматов все никак не решался открыть ее.

А может, и вправду, не стоит? Вынести из дому, и все…

– Значит, он приходил в дом? – на этот вопрос Далматова Саломея уже отвечала, поэтому кивнула: приходил. Стоял под дверью. Приглашал сыграть в прятки. А когда Саломея отказалась – едва не убил Толика. Но не убил же… и почему?

– А я бежала быстро. Я быстрее всех в классе бегала! И сейчас тоже быстро… я не проверяла, конечно. У меня ноготь сломался, – пожаловалась она, выставив мизинец со сломанным ноготком. – Мелли, у тебя пилочки нет? А то я свой набор забыла.

– Нет.

– У тебя ничего нет! – В голоске Зои прорезались визгливые истеричные ноты.

– Зайка, – мягко попросил Далматов, – помолчи, пожалуйста. Все помолчите.

И он снова прижался к коробке ухом. Смешно. Это только в кино мина предупреждает о своем существовании тиканьем. А в жизни она лежит тихонько, как гадюка в норе. Ждет. Поджидает.

Скоро дождется.

Далматов все-таки не устоит, развяжет бант, снимет крышку и…

– Лисенок, тебя можно попросить кое о чем? – он поднялся и поманил за собой. – Тебе не понравится, но других идей у меня нет.

Саломея знает. Она не в обиде. Ей просто все еще немного жарко и неуютно в чужой одежде. Ей хочется домой, и Далматов обещал, что сегодня они уберутся с острова. Но снова не сдержал обещание.

Илья прикрыл дверь на кухоньку и спросил:

– Ты как вообще? Лучше?

– Нормально. Почти. – Саломея оперлась на перила, которые заскрипели.

Здесь все скрипит и стонет, но тот, кто приходил в дом, умеет двигаться бесшумно. Сговор места и человека? Возможно, если место и человек давно знали друг друга.

Например, как Далматов и его древний дом, который подыгрывал Илье и не любил Саломею. У нее никогда не получалось спрятаться толком… но тот дом был давно.

Пора бы повзрослеть.

– Ты можешь заглянуть на ту сторону? – Илья обнял ладонь руками. – Ненадолго.

На ту сторону? В запределье?

– Я понимаю, что это – неприятно.

Скорее тяжело. И всегда само приходит. Приоткрывает несуществующую дверь, выпуская тени и звуки. Окружает Саломею призраками, а потом оставляет в одиночестве, от которого горько-горько.

– Но не вижу другого варианта. Веришь?

– Нет.

– Попробуешь?

– Да.

Вот и конец тайного разговора у подножия старой лестницы. И неприятное чувство недосказанности тает с каждым ударом сердца. Молчание не в тягость. Далматов не спешит возвращаться к случайным спутникам, а Саломея сама не будет торопиться.

Ей хорошо.

И это странно. Ведь зима и солнца нет. А зимой Саломея замерзает.

– Вы тут что, целуетесь? – Зоя открыла дверь, разрушив равновесие момента. – Нет?

– Нет, – ответили оба, отворачиваясь друг от друга.

– И я подумала, что нет. Зачем вам?

Действительно, зачем?

Ящик. Серый картон, шершавый в прикосновении. Ощущения притуплены, как будто на руках – толстые перчатки. И Саломея открывает глаза, чтобы убедиться, что перчаток нет.

Их нет.

Ноготь цепляется за железную скобу. Неприятно. До того неприятно, что Саломею пронзает, словно током. Она сдерживает стон.

• Предыдущая
• 33/71
• Следующая