Серп языческой богини - Лесина Екатерина - Страница 18

• Предыдущая
• 18/71
• Следующая

Осенний лес прозрачен и чист. Воздух звенит, словно протянули в нем невидимые струны. Кричат журавли, прощаясь с землей. И Тойе машет им руками. А на глаза сами собой слезы наворачиваются, но не от горя – от счастья, которого слишком много, чтобы выдержать. Сердечко колотится – скорей бы! Скорей!

Смеются сестрицы, смотрят хитро – дескать, знаем мы, о ком твои, Тойе, думы. И смех их не обиден. Разве ж возможна обида в такой-то расчудесный день? Березки-подружки трясут золотом кос, роняют лист, укрывая землю ковром расписным. Гляди, Тойе, внимательно гляди. Выискивай, не мелькнет ли в золоте рыжая лисичка, или, может, сыроежка выглянет, или даже плотный белый гриб. В корзинке-то пусто, почитай. Матушка вновь выговаривать будет, что Тойе совсем голову потеряла.

А все сестрицы. Зоркие, юркие, что ящерки. Где уж Тойе поперед них гриба разглядеть? А они нарочно окружают, дорогу заступают, дразнятся.

Лиеккие-лешего выкликают, чтобы пришел, поглядел на красавицу да одарил рябиновыми бусами, которые – все знают – красоту девичью крепко хранят.

Пусть им, глупым.

Тойе радостно. И радость эта ведет сквозь березовый лес и не оставляет во влажной тишине ельника. А грибы высыпали прямо под ноги, словно Лиеккие их выгнал, желая невесту порадовать. Тойе вытащила кусок хлеба и, отломив горбушку, положила на старый пень.

– Спасибо тебе, дедушка, – сказала она.

Грибы хорошие были, плотные, толстые. Тут и белые, и подосиновики, и лисичек целый выводок, и хрупких рыжиков с кольцами на шляпке. Наполнялась корзинка.

Глубже и глубже заходила в лес Тойе.

Сама не заметила, как вышла к ведьминой поляне, и лишь на самом краю остановилась. Отступали ели, сама земля здесь сползала, обнажая серый пористый камень. Сквозь него прорастали грибы, да все поганки на тонких коричневых ножках. Но и поганки не решались подойти к ямине, что зияла меж корней древнего дуба.

Корни дерева впивались в камень, над камнем приподымая, будто силился дуб уползти с проклятого места, да не умел. Растрескалась его кора, выглянуло сквозь трещины белесое костяное нутро. Змеями растопырились ветви, расправили щиты жухлых листьев. Свисали с ветвей веревки с желтыми звериными черепами. Были тут и мышиные, и лисьи, и волчьи, и кабаньи, но страшнее всех – огромный, в половину роста Тойе, турий.

– Никак гости у нас, – раздался скрипучий мерзостный голос. – Гость незваный… ну заходи, заходи…

Старуха выбралась из дыры.

Тойе знала про ведьму – да и кто не знал-то? Ходили к Сиркко Белоглазой люди, несли свои болезни, горести, надежды. Всем помогала Сиркко, никому не отказывала, но от того лишь больше боялись ее.

Делала она мази на семи травах и жиру медвежьем, от которых кости старые молодели. Варила светлое невестино зелье, и говорили, что только благодаря ему Айникке Хромоножка замуж вышла. А ее-то трижды в бане парили-выпаривали, да все одно разве ж с сухой ногою лимбе поправишь? Но Сиркко смогла… как смогла – тут Тойе, конечно, не знала, но слышала – вытравить плод нежеланный из Оути Большухи. И Матти дать сон-травы, чтобы не мучился он, деревом раздавленный, а легко к богам отошел.

Умела Сиркко и гадать – что на костях, что на перьях птичьих, что на кишках лосиных.

В общем, страшным была человеком.

А жила в каменной норе. Староста не один раз ласково, с уговорами зазывал Сиркко в деревню, обещая и дом поставить, и баню сделать, – отказывалась она.

– Где родился, – приговаривала, – там и пригодился.

Об этом подумала Тойе, ведьму увидев. И еще о том, что выглядит Сиркко совсем уж не по-человечьи. А может, и не человек она? Дух лесной, обличье укравший? Слепил себя из прошлогодней листвы, перепоясал клюквяными плетями.

Пауки одежды соткали да украсили грибами-гнилушками, блестящими жучиными крыльями и сухими стрекозами, из тех, что летом вьются по-над водой.

В руке ведьмы – серп белый, костяной, весьма с виду острый.

– Здравствуй, многомудрая Сиркко, – хоть и страшно было Тойе, но речь она держала ласково, вежливо, памятуя матушкин наказ: на ласку лаской отвечают.

– И тебе здоровья, Ласточка, – ответила старуха, зажмуривая сначала один, потом и другой глаз. А глаза у нее были разноцветные: левый – зеленый, а правый – серый. – Хорошо, что ты ко мне заглянула.

Улыбалась Сиркко желтыми кривыми зубами.

– Совсем я немощна стала, – Сиркко сгорбилась и прижала ладони к пояснице. – Косточки ноют-ноют. Спасу нет. Видать, заждалась меня Калма светловолосая… ну да скоро свидимся. Скоро…

Она сунула серп за пазуху и заковыляла, шаркая босыми ногами по камню.

– А ты расцвела… красавица… невестушка… Скоро уже свадьба?

Ничего не сказала Тойе. Захотелось вдруг развернуться и бежать, ног под собой не чуя. Вдруг да дурное старуха нашлет? И такое, что потом не отвадишь.

– Не бойся меня, Тойе-Ласточка. Не меня бойся.

– А кого?

– Себя. – Старуха села на кривой корень и, вытянув ноги, поманила Тойе: – Подойди.

Не хотела Тойе идти, но как ослушаться ведьму?

– Сядь. Скажи, Тойе, сильно суженого любишь?

– Сильно!

Кривые пальцы с острыми когтями впились в подбородок. Задрала старуха голову Тойе да в глаза заглянула.

– Ох, вижу, что сильно… – Печаль послышалась в ведьмином голосе.

– Я без него умру!

– И с ним ты умрешь… скорее, чем думаешь. Не ходи за него, Тойе-Ласточка. Другого выбери. Разве мало хороших парней? Чем не мил тебе Урхо? А Матти? Или Вейно? Оглядись.

– Не хочу!

– Юкко возьми! Той же крови, но иной души.

– Нет!

Зашелестел дуб мертвыми ветвями, стряхнул прошлогоднюю тяжелую листву. Летела она на Тойе, на Сиркко, била по лицу, по губам, норовила разрезать острыми краями кожу. Закричала Тойе. Будто ветер невидимый подхватил ее, вынес с поляны да в спину подтолкнул: беги!

Беги, Тойе-Ласточка, спасайся от судьбы. Пусть ноги твои крыльями станут. Пусть несут тебя по-над землею, прочь от елей мрачных, от звонких березок к берегу, который уже недалече, к дому родному.

Заплакала старуха Сиркко от бессилия. И серый камышовый кот, который приходил к ней просто так, запрыгнул на колени, обнял: не плачь, старая. Разве по силам человеку с богами тягаться?

Вытащив серп, Сиркко долго разглядывала его сквозь слезы, будто впервые видела этот, проклятый, дар.

Никому не сказала Тойе о встрече в лесу.

Матушка заругалась – корзинку-то Тойе на поляне оставила, – и Тойе хотела сказать про ведьму, про дуб, но словно кто-то рукою рот зажал. Молчи, Тойе, а не то хуже будет.

Пришлось виниться.

Но матушка, даром что строга, отходчива. Успокоилась, махнула рукою – что взять-то со старшенькой, совсем уж замечталась – и велела делом заняться. Свадьба, мол, уже совсем скоро, а у Тойе рубахи не дошиты. Этак недошитыми и останутся. Придет Тойе в новый дом, да с пустыми руками. Что про нее подумают?

Матушкино ворчание, такое привычное, доброе, успокаивало. И бледнели недавние страхи, забывала Тойе, сама того не замечая, старушечье страшное лицо.

Все у нее будет хорошо.

А как иначе?

Туве-Медвежонок шел по следу. Пятый день кряду шел. Другой бы, верно, бросил бы и след, и хитрого быка, который, может статься, и не бык вовсе, а дух лесной. Другой бы, но не Туве.

Не будет тура, не будет и свадьбы. Слово матушкино камня крепче.

– Любишь Ласточку? Докажи!

Хитра матушка. Знает, что в лесах окрестных полно рыжих лис и диких волков, кабанов да медведей, тонконогих косуль да лосей с рогами-лопатами. Но вот туров уж который год не видали, а если и видали, то издали, дивясь статью и силой.

• Предыдущая
• 18/71
• Следующая