Последний поединок - Халемский Наум Абрамович - Страница 45

• Предыдущая
• 45/61
• Следующая

«Как же случилось, что я не явился к шефу? — невольно спросил себя Николай. — Собирался сразу явиться к нему — и не пошел, все откладывая эту встречу с минуты на минуту. Предчувствие? Нет, он занялся сначала пожарными бочками, потом разматывал принесенный Алексеем шланг, потом отвлекся разговором с охранником». Где же охранник? Он тоже прошел в контору, и он обязательно скажет о Дремине! Кажется, неизбежно быть бою. Хорошо, что у Николая имеется еще и запасная обойма.

Дремин напряженно ждал, и тишина, наполнявшая склад, казалась ему звенящей.

Гестаповец не появлялся. Вскоре послышалось приглушенное урчание мотора — машина прошла вдоль стены сарая, и от ее тяжкого рокота в узких полосках света, проникавшего сквозь щели, густо зароилась мучная пыль.

Дремин приблизился к окну: двор был пуст, на разостланных мешках лежали две буханки хлеба и стояло блюдечко с подсолнечным маслом — нетронутый обед бригады. У входа в контору он заметил серую кепку — эту кепку уронил Русевич, и, когда хотел наклониться и поднять, гестаповец отшвырнул ее ногой.

Куда же все-таки девался охранник? Почему он задерживался в конторе? Неужели он не сказал о Николае?

Плотно прикрытая дверь конторы открылась, и на крылечке показалась Неля, вслед за нею вышел шеф. Некоторое время они смотрели с крыльца на опустевший двор, потом господин Шмидт спустился по ступеням и остановился перед буханками хлеба, лежавшими на разостланных мешках. Он сдвинул их небрежным движением ноги и с усмешкой оглянулся на Нелю.

— Подумать только! Они опять брали масло. Но ворованный продукт впрок не идет. Гестапо помешало их завтраку. Какая жалость! В хорошую минуту пришло гестапо и совершенно испортило аппетит!..

Он засмеялся, поднял холстину и бережно накрыл ею хлеб и блюдечко с маслом.

Неля сбежала с крыльца и, словно подавая сигнал, украдкой толкнула шефа под бок.

— К нам опять Эдуард Карлович. Но, кажется, он чем-то недоволен…

Она заторопилась навстречу гостю.

— Что случилось, господин Кухар? У вас такое расстроенное лицо…

Кухар остановился посреди двора, осмотрелся, тихонько свистнул.

— О, дорогой гость! — закричал шеф. — Вы снова оказываете нам честь!

Но гость не обратил внимание на приветствие хозяина. Он заметил на асфальте кепку — она его заинтересовала. Наклонясь, он внимательно осмотрел ее, даже перевернул ногой.

— Кепка Русевича. Он больше не нуждается в головном уборе? Что ж, потерявший голову по кепке не плачет…

— Они сами виноваты, — зло выговорила Неля. — Слишком уж зазнались, теперь им покажут, как нужно себя вести…

Кухар громко засмеялся:

— Да, уроки приличного поведения им не помешают. Кажется, и вы по мере сил проявили заботу об их воспитании?

Неля обиделась.

— Откуда вы взяли? Я никогда не вмешиваюсь в мужские дела.

Дремин плохо знал немецкий язык, но все же общий смысл разговора доходил до него.

В этот момент во двор вбежал босоногий вихрастый мальчонка.

— Тетя Неля! — крикнул он издали, показывая какую-то бумажку. — В городе ваши фотографии расклеены… Очень много! Вот, я одну принес. Из газеты вырезанная…

Неля взяла из его руки клочок газетной бумаги. Мальчонка сразу же отступил на несколько шагов.

— Ай-яй-яй! Что там написано, тетя Неля! «Предательница… Плюньте ей в морду!..»

— Молчать! — яростно закричал Кухар и затопал ногами. Мальчик в мгновение очутился за воротами.

Неля изорвала газетную вырезку; Николай видел, как лицо ее перекосил страх.

— Удивительно, как много расплодилось в этом городе малолетних преступников, — со злостью сказал Кухар. — Жаль, успел убежать оборванец — я заставил бы его замолчать…

Проходили минуты, но никто из троих не вспоминал о Дремине. Похоже было, что в суете ареста о нем позабыли. Приблизительно через час Николай выглянул во двор и, убедившись, что поблизости никого нет, прошел в ворота.

Охранник и сторож сидели рядом на скамье. Оба они вскочили, изумленно глядя на Дремина. Он засмеялся.

— Вольно! Что это вы тянетесь передо мной, как перед генералом?

— Где ты находился? — растерянно спросил охранник, окончательно сбитый с толку беззаботным смехом Николая. — А… ты прятался в гараже…

— Прятался? — удивился Дремин. — Ну нет. Я разговаривал с шофером «черной машины». Потом осматривал печи. А сейчас был у шефа и скоро опять вернусь.

Сторож поежился, глубоко вздохнул, но не сказал ни слова. Николай заметил в его глазах затаенный испуг.

— До встречи, папаша! На, закури…

Он отсыпал сторожу из кисета горстку самосада, закурил и сам. Дремин медленно зашагал по переулку, направляясь к бульвару. Там он свернул в сторону Глубочицы, а потом на Подол.

Русевичу казалось, что за все эти томительные дни после ареста он выработал довольно стройную систему поведения на допросах. Мысленно Николай задавал самому себе десятки самых неожиданных и каверзных вопросов — и тотчас отвечал на них. Нет, никакая провокационная ловушка не была ему страшна. Однако сейчас, когда два эсесовца вели его к следователю, вся эта стройная система рухнула самым неожиданным образом. Он отчетливо понял, что его судьба предрешена. В этих застенках никто не мог ожидать милости или снисхождения, и его бросили сюда, чтобы сначала измучить, а потом убить.

По складу характера Николай никогда не мог поверить в свою смерть — он всегда находил крупицу надежды, был убежден, что сможет выйти из самого отчаянного положения. Какое-то чудо должно было принести спасение и ему, и его друзьям…

Иногда он говорил себе: «Да ведь это же наивно! Ты веришь в чудо! Кто его совершит?..» И, несмотря на это, продолжал верить.

В тот день по пути на допрос он испытывал особенно тягостную тоску. На весь этаж разносились вопли истязуемых. Эсесовец подталкивал его в спину стволом пистолета. Николай знал: стоит сделать один шаг в сторону — и грянет выстрел. Подобных случаев здесь было не мало. Шаг в сторону назывался «попыткой к бегству». Такой шаг мог быть непроизвольным — после голода, после долгих дней и ночей, проведенных в карцере. За убийство стража не отвечала; в книге протоколов, которую Русевич видел на столе следователя, появлялась стандартная запись: «Убит при попытке к бегству». Впрочем, со слов заключенных Николай знал, что эти объемистые тома протоколов систематически сжигались — человека не стало, но никто не узнает, какие страдания он перенес, и за что убит, и где его могила.

Он пытался стряхнуть с себя безотчетное чувство тревоги и страха, отогнать мучительную тоску. Следовало все же взять себя в руки, сконцентрировать всю свою волю.

Стоя у дверей кабинета следователя в ожидании, пока возвратится один из конвоиров, Русевич смотрел на себя со стороны, как смотрят на постороннего человека. В общем, он имел основания быть довольным собой — нервная дрожь не повторялась, мысль работала ясно, сердце не трогал колючий холодок. «Сейчас я должен быть готов к любым испытаниям, — сказал он себе с твердой решимостью. — Спокойствие! Как медленно открывается дверь…»

Эсесовец толкнул его в спину. Переступив порог, Николай в первые минуты ничего не мог рассмотреть — мощная струя света ударила ему в глаза. Прикрывая их рукой, он попытался оглядеть комнату. За столом сидели двое: один — в сером костюме, другой — в эсэсовской форме. Их лиц Русевич не видел, так как специальная настольная лампа бросала ему в глаза ослепительно яркий сноп света.

Проходили минуты. Следователь и тот, другой, молча разбирали какие-то бумаги, молчал и Николай. Его зрение постепенно привыкло к необычному освещению. Однако странно действовал этот резкий свет: слипались глаза, клонило ко сну, ноги подкашивались от слабости. Вдруг он почувствовал аромат свежеиспеченного хлеба… На высокой тумбочке, стоявшей рядом с ним, он увидел на тарелке толстые ломти хлеба и круг домашней колбасы. Здесь же стояла бутылка лимонада, — по-видимому, она была недавно откупорена, и золотистые искры роились за желтым стеклом.

• Предыдущая
• 45/61
• Следующая