Последний поединок - Халемский Наум Абрамович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/61
• Следующая

— Я один из организатор венгерский футбол. Я веду переговор на самой деловой нога! У нас, в Венгрия, хороший футболист больше знаменитый, чем средний премьер-министр. Вас примут в наш лучший команд. Я доставляю вас в Будапешт, одеваю в элегантный костюм, плачу вам деньга. Американцы говорят «бизнес». Мы называем по-русски — «дело». Будем делать дело, иначе… Вы понимайт? Я не хочу это слово произносить.

— Сначала я подумал, господин Иштван, что вы шутите, — заметил Алексей.

Иштван разжал кулаки и протянул Русевичу руку:

— Решено?

— Я видел Париж, — сказал Русевич. — Допускаю, что Будапешт не менее красив. Но Киев — это Киев! Его не заменишь ни Парижем, ни Будапештом. — Николай приложил руку к груди. — Он здесь, понимаете, Иштван? А здесь ничего не заменишь…

Иштван не мог скрыть разочарования, вздохнул и развел руками:

— Правильно. Да. Все понятно.

Уже переступая порог, он обернулся и заговорил быстро, в волнении не находя точных слов:

— Не хочу гавкать, как черный ворон, но вы, русский и украинц, очень упрям. Скоро я лететь в Будапешт — или с вами, или без вами. Без вас — печально. Почему печально? Не только «бизнес»… Потому мог выручать — не сделал…

Русевич шагнул к двери и взял его руку.

— Мы будем помнить вас, Иштван…

— Долго ли? — чуть слышно проговорил Иштван. — Однако прощайте…

На лестничной площадке он еще помедлил две-три секунды, потом решительно прикрыл дверь — и шаги его застучали по лестнице.

Над городом уже спустилась синяя ночь, по цинковой крыше соседнего дома текли и струились звезды.

Утром Климко и Русевич встретились с Дреминым, как было условлено, у почтамта. Вид у Дремина был свежий и бодрый; по-видимому, он хорошо отоспался, не утруждая себя томительными сомнениями.

Весело поздоровавшись, он сказал:

— Итак, Алеша, мы отправляемся добывать пожарный шланг. Нужно же как-то оправдаться перед шефом. А ты, Николай, топай к моему другу — дяде Семену. Возможно, мне сообщат что-нибудь новое. Запомни адрес, только не вздумай записывать.

Николай трижды повторил название глухого переулка на Подоле, номер дома, фамилию хозяйки.

— Все сохраняй в памяти, — тихонько поучал Дремин. — У старушки на шее серенький, в кубиках, платок, на груди — крестик. Сказать ей нужно шесть слов: «Мать, привет вам от тети Дуни». Она спросит: «Ее не трясет малярия?» Ты ответишь: «Пока благополучно». Старушка очень гостеприимна, она нальет тебе горячего кипятку, конечно без сахару, даст один сухарь и, лишь когда ты закончишь подкрепляться, спросит, кого тебе. Скажи ей: «Малец послал меня к дяде Семену». Когда он выйдет к тебе и скажет: «Здоров, племянничек!» — можешь назвать себя и рассказать все подробно.

— Ну, в добрый час! — ласково сказал Дремин, отвечая на пожатие руки Николая. — Алешу я отправлю со шлангом на завод, а с тобой встречусь около почтамта. Даю два часа времени. Думаю, что этого вполне достаточно.

Русевич кивнул Алексею и зашагал знакомой дорогой в сторону Днепра.

Однако в назначенное время к почтамту он не явился.

Дремин успел прочитать на стенке газету, постоял в очереди за конвертом, купил зачем-то в киоске сапожный крем. У него было немного денег, но он не знал, что бы ему купить. Просто бродить у почтамта без дела становилось неприятно. Его не особенно беспокоило длительное отсутствие Русевича: если Николай обсуждал план побега, для этого нужно было время.

Но Русевич задержался на Подоле не потому, что пришлось вырабатывать различные варианты бегства из города. Все было обдумано и предусмотрено без него. Он задержался из-за Васьки.

Возвращаясь с Подола, он свернул на стадион и там увидел мальчика, стремительно бежавшего ему навстречу. Василий еще издали узнал Русевича и теперь от радости не помнил себя. Он схватил руку Николая и крепко прижался к ней лицом. Русевич не сразу узнал своего маленького друга; пытаясь поднять его голову и заглянуть в лицо, он ощутил на руке горячую слезу. Мальчик плакал. Он весь содрогался от рыданий и все крепче прижимался к Николаю. Наконец Русевичу удалось взглянуть ему в лицо — как он не узнал с первого взгляда эти светлые вихры волос, этот вздернутый носик, эту выгоревшую на солнце, упрямую бровь. У Николая было такое ощущение, словно в самое сердце ему плеснули кипятком.

— Васенька… Ты вернулся? А мама знает об этом?

Высвобождаясь из его рук и утирая слезы, Василий ответил тихо:

— Ее нету дома. Куда-то ушла. Я и подался на стадион. Сегодня же у вас должна быть тренировка. Только почему-то никого нет. Может, запретили?

Они поднялись по каменной лестнице в сквер, присели на скамейку.

— Тренировки сегодня не будет, — сказал Русевич, вглядываясь в исхудалое, бледное лицо мальчика. — Когда тебя выпустили, утром?

Васька еще раз шмыгнул носом, вытер ладонью глаза.

— Утречком… Высекли и выпустили, падлюки. А где дядя Кузенко?

— На заводе. Все на заводе.

Васька закусил губу, сосредоточенно сдвинул брови.

— Значит, гестапо что-то плохое задумало. Я думаю так, что вам надо бы убегать. Всей команде спрятаться надо бы…

— Почему? — удивленно спросил Русевич.

— Когда Котьку ремнем секли, он выл там, как наш Каштанка… А в это время вошел офицер важный и стал отчитывать полицая. По-русски говорил: чего вы, мол, шпингалетов схватили? Может, у вас на большее ума нет? Грудными младенцами занимаетесь, а красные агитаторы на свободе ходят — и снова будут устраивать на стадионе бунты…

Мальчик торопливо завернул рубашку и повернулся к Русевичу спиной. Николай увидел на худой костлявой спине кровавые полосы, — следы резиновой плети.

— А все-таки я не плакал… — говорил Василий, тяжело дыша. — Котька тот кричал как сумасшедший. А я показал им дулю, но, конечно, чтоб не заметили… Самое страшное было, когда они маму привели. Я голый перед следователем стоял — так мне стыдно было, а у мамы губы побелели…

— Когда же они привели маму? — изумился Русевич. — Я видел ее вчера.

— Утром она сама пришла. Допросилась…

Он снова заплакал, припав головой к спинке скамьи. Плакал он беззвучно, только резко проступавшие лопатки его то поднимались, то опускались.

Русевич положил руки на его щуплые плечи.

— Скажи мне, Васенька, ты знаешь, где твой отец?

— Маме сообщили — он погиб в Борщах. Это когда окружили Киев.

— Тогда считай теперь, что я твой отец. Ладно?

Васька быстро обернулся и растерянно посмотрел в лицо Русевичу широко открытыми глазами. Лицо его засияло улыбкой.

На завод Русевич и Дремин возвратились в полдень. У ворот сторож Евдоким поманил Русевича пальцем и, оглянувшись, сказал таинственно:

— За фравой машина приходила.

— Ну и что же? — спросил Русевич. — По просьбе шефа могли прислать.

Сторож нетерпеливо тряхнул рукой, снова оглянулся и зашептал будто с опаской:

— Главный интерес не в машине… Приметил я на заднем сидении — офицер. Гестаповец, видно, чин высокий. Сам знаешь, какие они, эти архаровцы — каждому тычут в морду пистолет. А тут, перед фравой, этаким чертенком заплясал… «Будем знакомы, — говорит. — Я очень рад, что вы позвонили». А дальше по-немецки забалакали. Я все думаю: почему это она позвонила ему? Куда это она с офицером помчалась?

— Спасибо, Евдоким, — сказал Русевич. — Правильно ты думаешь. Хорошего от нее не жди.

На заводском дворе бригада Свиридова разгружала семитонную машину. Русевич тоже набросил на плечи мешковину и взял пятипудовый куль муки. Он едва дотащил его до штабеля и, сбросив, облегченно вздохнул. Рядом с ним остановился Кузенко.

— Отойдем, Коля, в сторонку, перекурим… Между прочим, шеф вашей прогулкой доволен. Алеша притащил длиннейший шланг.

— «Инспектор» все может! — улыбнулся Русевич. — Если нужно, он и слона приведет из зоопарка!

Они отошли от машины, присели на бревно.

— Новости? — спросил Кузенко нетерпеливо. — Ты был у наших?

• Предыдущая
• 43/61
• Следующая