Жизнь как год - Колупаев Виктор Дмитриевич - Страница 8

• Предыдущая
• 8/26
• Следующая

— Что ж... — говорю я.

— Да нет, ты ничего не понял. И этот твой друг тут ни при чем.

Она имеет в виду моего «почти что приятеля».

— А кто при чем?

— Кто? Ты сам.

— Я?

— Ты, ты! — Она останавливается и смотрит мне в глаза. Зрачки у нее сейчас маленькие-маленькие. Ну да, это от солнечных лучей, от света. И глаза пепельные-пепельные, как моя сгоревшая мечта. Я даже различаю в них самого себя, маленького человечка. — Ты думаешь, мне вся эта красота очень нужна?

— Какая красота?

— И волосы по плечам, и греческий нос? — Нос у нее вовсе не греческий. — Меня уже девчонки в общежитии затюкали. Скажи да скажи, как это все у тебя получается? А у меня все само собой получается. Я ничего не делаю. И волосы вчера не красила. Это все ты!

— Я?

— Ты, ты! Не знаю уж как, но только это все ты делаешь. Ты же ведь говорил, что я стану красавицей!

— Говорил?

— Говорил, говорил. Да если бы и не говорил, я все равно чувствую. Ты хочешь, чтобы у меня исчезли веснушки, и они исчезают. Ты в своих мечтах видишь меня принцессой, и я действительно ею становлюсь. Ты веришь, что я умница, и я блестяще сдаю экзамены. Если ты захочешь, чтобы я научилась летать, — я, наверное, полечу. Да только я не хочу всего этого! Понимаешь, не хочу!

— Не хочешь?

— Нет. Не хочу. Это все не мое. Это все твои фантазии. Ты решил — и я такой стала. Я ничего не могу с собой поделать. Я как робот, как марионетка в твоих руках. Я живу и боюсь, а что тебе взбредет в голову завтра?

— Взбредет?

— Да, взбредет. Ты думаешь, я страдала от того, что была такой пигалицей, как на первой лекции? Нисколечко. Я нравилась сама себе. Я была такая, какая есть. И все, что мне нужно, я сделала бы сама. Даже покрасила или сделала пластическую операцию.

— Операцию?! — ужасаюсь я.

— Нет, ты сейчас просто прикидываешься простачком. Ведь ты делаешь со мной, что захочешь.

Да, это кажется, так и есть. Ну, не совсем, что захочу, а только то, чтобы она была еще прекраснее.

— А мне это не нужно. Я хочу быть сама собой. Почему ты тогда, в первый раз, не сказал, что я тебе понравилась? Господи, как бы все хорошо было! Все было бы хорошо... А теперь я тебя боюсь. И страх этот сжигает мою любовь. Мне даже с твоим другом легче. Ему хоть наплевать на то, какая я есть.

Страх? Чего же она боится?

— Ты думаешь, это счастье — быть такой, какой ты захочешь? А вдруг тебе когда-нибудь захочется, чтобы я стала дурнушкой? Вдруг ты меня разлюбишь? Что тогда? Что тогда?!

— Да разве я могу разлюбить тебя?

— Можешь, можешь! Ты и сейчас любишь не меня, а свою мечту, свою принцессу! Так и оставь меня. Я не хочу, не хочу!

Она чуть не плачет.

— Прошу тебя, не думай обо мне, не замечай меня, разлюби, возненавидь... А я снова стану той, что была раньше. Ты обещаешь? Обещаешь?

— Обещаю. — Я ошеломлен. Я даже не знаю, что я обещаю. В моих ли это силах?

— Ну и хорошо. Спасибо тебе. Всего только полгода я и не жила. Всего только полгода. Но ведь это же не на всю жизнь? О господи, для чего все это? Так я пошла?

А я смотрю на нее и вижу, как выбившиеся из-под вязаной шапочки волосы светлеют, блекнут. Медленно, неохотно.

Она сама еще этого не видит.

Я не хочу, не хочу!

— Ну, пока? — говорит она.

— Пока, — говорю я.

Я стою один, приговоренный. Пусть будет так, как она хочет, пусть будет так всегда! Пусть она явится завтра на лекцию той замухрышкой, какой я увидел ее в первый раз! Пусть! Пусть все удивляются, сожалеют, успокаивают ее. Пусть. И тогда я подойду, возьму ее на руки, скажу...

Ах, опять я только о себе...

Не люблю я этот месяц. Растает все, грязь, накопившаяся за полгода, вылезет на божий свет. Но ее еще не убирают, потому что снова повалит снег, на день, на два. Присыплет все, скроет от глаз человеческих. А на следующий день снова грязь. Кучи мусора, прошлогодняя трава, листья, битые бутылки, обломки старой мебели. Какое-то междувременье. Ни зима, ни весна. Правда, в конце месяца обязательно бывает три-четыре теплых дня. Это уж как закон. А середина месяца...

Слякоть на улице. Грязь непролазная.

Я иду со своим другом. Мы работаем. Мы сами себя назначили Смотрителями улиц. "Конечно, мы работаем еще и в других организациях. Друг — инженер-конструктор, а я — врач скорой помощи. Там мы получаем зарплату, но основной и он, и я считаем вот эту свою работу, за которую нам никто не платит денег и которая не предусмотрена ни в одной смете, а штатные единицы не значатся ни в одном учреждении.

Я не сразу пришел к этой работе. Сначала было другое.

Однажды, еще студентов, судьба привела меня в ремонтную организацию. Работа была неквалифицированная, тяжелая. И вот мы, десять человек в грязных робах, начали долбить отбойными молотками асфальт. Асфальт был еще относительно нов и провалился лишь в нескольких местах, по крайней мере, все близлежащие улицы были не асфальтированы вовсе, и грязь с этих истерзанных грузовиками улиц развозилась по дороге, которую мы ремонтировали. Товарищи по работе были настроены добродушно и даже с некоторым юмором, который, как я понял чуть позже, очень помогал совершать бессмысленную работу, усыплял совесть, как бы говорил: знаем мы, все знаем, но ведь и другие делают то же, не мы первые.

А то, что мы не первые, я понял, как только раздолбил квадратный метр асфальта и обнаружил в нем семь «культурных слоев», как иногда это происходит с археологами, только слои эти разнились друг от друга не веками, а лишь месяцами, неделями.

Улица уже была золотая...

Мы поставили предупреждающие заградительные щиты для транспорта и могли спокойно потешаться над легковыми машинами, которые теперь были вынуждены объезжать ремонтируемый участок по непролазной грязи ближайших улиц. Их кидало и бросало, словно бочки по волнам, а пассажирам было не до смеха, но их серьезные, озабоченные лица, привыкшие к таким мытарствам, смотрели на нас не с укором, а лишь с мольбой, беззвучной, стыдливо упрятанной, потому что они знали, что город благоустраивается и становится все краше, а по утрам передают стандартную программу «Люби свой город», и, прослушав ее, люди надевают на ноги туфли, но попадают в грязь и колдобины, потому что передача предназначена для людей, а не для улиц, и улицы о ней ничего не знают, лишь скрипят от боли, когда им вспарывают животы, как это делали мы тогда.

Мне казалось, что люди уже проиграли битву с улицами.

Эта война, объявленная какой-нибудь улице или переулку на неделю или месяц, растягивалась на годы, обескровливая обе стороны, в результате чего улицы не выдерживают и проваливаются и разбиваются вновь, но это поражение и является их победой, а люди сдаются и покупают резиновые ботфорты, но это тоже не совсем поражение, потому что городская фабрика резиновой обуви вынуждена работать с перегрузкой, и это стимулирует развитие промышленности, хотя уж очень отравляет воздух отходами, но это не в счет, потому что уж чего-чего, а воздуху у нас хватает. Но и экологические комиссии тоже не дремлют, хотя их работу я представляю очень похожей на нашу.

Под полуметровым слоем асфальта начинался гравий, потом глина или песок, потом еще что-то, что уже нужно было взрывать, а вот и то, к чему мы так яростно стремились: чаще всего труба, которую нужно заменить на другую, большего диаметра, или найти течь, или передвинуть трубу на полтора метра. И вот мы уже являемся оплаченными зрителями, а работают экскаватор и бульдозер. И еще три экскаватора и дна бульдозера чего-то ждут и уныло стоят рядом. В сторонке расположилось с десяток «Волг» и «Москвичей» с дремлющими водителями, уже привыкшими ко всему и поэтому совершенно не любопытными. А руководители отвечающих за ремонт и сохранность дорог предприятий (ох, и много же их!) стоят по краям кратера котлована, подают советы, которые, впрочем, все равно невозможно расслышать из-за грохота и лязга механизма с ковшом.

• Предыдущая
• 8/26
• Следующая