Анатом - Андахази Федерико - Страница 1

• 1/30
• Следующая

«О, моя Америка, сладостная, открытая мною земля!» — пишет Матео Ренальдо Колумб (или Матео Ренальдо Колон в испаноязычной версии) в своем труде «De re anatomica»*. Это не горделивое восклицание наподобие знаменитого «Эврика!», а сетование, горькая пародия, которую он видит в собственной судьбе и своих неудачах, пародия на образ и судьбу своего генуэзского однофамильца, Христофора. Та же фамилия и в какой-то мере та же судьба. Они не были родственниками, и один из них умер уже через двенадцать лет после рождения другого. «Америка», открытая Матео, была менее отдаленной и несоизмеримо меньшей, чем Америка Христофора, она не намного превосходила размерами шляпку гвоздя. Однако ее открытие замалчивалось до самой смерти исследователя и, несмотря на незначительность ее размеров, вызвало не меньше волнений.

Возрождение. Самый распространенный глагол — «открывать». Чистые априорные рассуждения и засилье силлогизмов уступали место эмпирике взглядов. Это, и в самом деле, была весна взгляда. Возможно, в то время как Фрэнсис Бэкон в Англии и Кампанелла в Неаполитанском королевстве утверждали ценность факта, а схоласты блуждали в бесчисленных лабиринтах силлогизма, в то самое время неотесанный мужлан Родригоде Триана восклицал «Земля!» и, не подозревая того, приближал новую философию взгляда. Схоластика — Церковь наконец поняла это — оказалась недостаточно рентабельной, или, по крайней мере, давала меньше прибыли, чем продажа индульгенций, — с тех пор как Господь решил брать деньги с грешников. Новая наука хороша, если служит добыванию золота. Хороша, если не опровергает истин Писания, и еще лучше, если трактует об искусстве наживать состояния. Солнце стало вращаться вокруг Земли не за один день, так и геометрия со временем восстала с плоскости бумаги, чтобы завладеть трехмерным пространством топологии. Это самое большое достижение ренессансной живописи. Если природа записана математическими символами — как заявлял Галилей, — живопись должна стать источником нового понимания природы. Фрески Ватикана — это математическая эпопея, о чем свидетельствует концептуальная пропасть между «Рождеством» Лоренцо Монакского и «Торжеством креста», фреской из апсиды Капеллы Пиета. Кроме того, по сходным причинам изменяются карты неба, земли, человеческого тела. Анатомические атласы — новые навигационные карты хирургии… Вернемся теперь к нашему Матео Колону.

Возможно, вдохновленный совпадением своей фамилии с фамилией генуэзского адмирала, Матео Колон решил, что и его предназначение — открытия. И пустился в свое плавание. Разумеется, он плавал по иным морям, чем его однофамилец. Он был величайшим исследователем-анатомом своего времени. Среди самых скромных открытий Матео Колона числится не больше не меньше как кровообращение, — ведь он на столетие опередил англичанина Гарвея (De motus cordes et sanguinis*), — но и это открытие не так велико, как его «Америка».

Известно, что Матео Колон не смог увидеть своего открытия опубликованным. Это случилось в год его смерти, 1559. С докторами Церкви следовало быть начеку; примеров подобной неосторожности предостаточно: тремя годами раньше Лючио Ванини был сожжен инквизицией лишь за то, что позволил себе усомниться в бессмертии души. А открытие Матео Колона было более опасным, чем высказывание Лючио Ванини. Не говоря уже о том, что чем с большим отвращением наш анатом ощущал жар костров и запах горящей плоти, тем больше оберегал собственную.

Шестнадцатый век был веком женщин. Семя, брошенное столетие назад Кристиной Пизанской, расцвело по всей Европе сладким ароматом «Послания богу любви»*. Не случайно, что открытие Матео Колона произошло именно в то время и в том месте, где произошло. Вплоть до шестнадцатого века история говорит грубым мужским голосом. «Куда ни взглянешь, везде она, везде ее постоянное присутствие. С шестнадцатого по восемнадцатый век мы обнаруживаем женщину на домашней сцене, на экономической, интеллектуальной, публичной, она вмешивается в конфликты общества и даже участвует в его веселье. Как правило, она занята своими повседневными делами. Но она принимает участие и в событиях, создающих, изменяющих или раскалывающих общество. Она занимает место на всех ступенях — сверху донизу — социальной лестницы, и о ее присутствии постоянно говорят те, кто ее видит, зачастую при этом ужасаясь», — заявляют Натали Зенон и Арлетт Фарж в «Истории женщин».

Открытие Матео Колона было сделано именно тогда, когда область деятельности женщин, до тех пор ограниченная домом, начинала понемногу расширяться — они покидали пределы монашеских общин и монастырей, публичных домов или жаркую, но требующую того же беззаветного служения сладость домашнего очага. Женщина робко осмеливалась возражать мужчине. Несколько преувеличивая, можно было бы сказать, что в шестнадцатом веке разыгрывается «битва полов». Но, так или иначе, вопрос об обязанностях женщины становится темой мужских дискуссий.

Чем была «Америка» Матео Колона в такой ситуации? Ведь граница между открытием и изобретением гораздо более проницаема, чем может показаться на первый взгляд. Матео Колон —пора это сказать — открыл то, о чем порой мечтает каждый мужчина: магический ключ, открывающий сердца женщин, тайну, дающую власть над женской любовью. Обнаружил то, что с самого начала истории искали волшебники и колдуньи, шаманы и алхимики — собирая различные травы, прося милости богов или демонов, —и, наконец, то, к чему стремится каждый отвергнутый влюбленный, страдая бессонными ночами. И, разумеется, то, о чем мечтали монархи и правители хотя бы из-за стремления к всемогуществу, — средство подчинить изменчивую волю женщины. Матео Колон искал, странствовал и наконец обнаружил свою взыскуемую «сладостную землю» — «орган, который властвует над любовью женщин». «Amor Venetis» — так нарек его анатом («Если мне дано право наречь имена открытым мною вещам…») — позволял управлять изменчивой — и всегда таинственной — женской прихотью. Да, такое открытие сулило разнообразные сложности. «С какими бедствиями столкнется христианство, если объектом греха овладеют приверженцы дьявола?» — задавались вопросом скандализованные доктора Церкви. «Что станет с доходным занятием проституцией, если любому голодранцу и уроду будет доступна самая дорогая куртизанка?» — спрашивали себя богатые владельцы роскошных венецианских борделей. Или, еще хуже, если сами дочери Евы, не дай Бог, поймут, что у них между ног — ключи от рая и ада.

Открытие «Америки» Матео Колоном было также своеобразной эпической поэмой, которая переросла в заупокойную молитву. Матео Колон отличался той жестокостью и отчаянностью, что и Христофор; как и тот — и так же буквально, — он был грубым колонизатором, заявлявшим свое право на открытые им земли — на женское тело.

Но, кроме того, что означал Amor Veneris горячо обсуждалось также, что представлял собой этот орган. Существует ли орган, который открыл Матео Колон? Это бессмысленный вопрос, который, во всяком случае, следует заменить другим: существует ли Amor Veneris? В конечном итоге вещь — это название, которое ее обозначает. Amor Veneris, vel Dulcedo Appeletur — таково название, данное этому органу его первооткрывателем, — было по смыслу совершенно еретическим. Если Amor Veneris совпадает с менее вероотступническим и более нейтральным kleitons (что, как известно, и «клитор», и «щекотка») — названием, относящимся скорее к результату, чем к причине, — это случай, которым должны заинтересоваться историки тела. Amor Veneris существовал по причинам, отличным от анатомических; он существовал, потому что не только дал основания возникновению новой женщины, но, кроме того, породил трагедию. Далее следует история открытия.

Далее следует хроника трагедии.

На другой стороне Монте-Вельдо, на улочке Боччьяри, рядом с церковью Святой Троицы, находился bordello del Fauno Rosso, самый дорогой в Венеции, с великолепием которого не мог сравниться никакой другой в Италии. Достопримечательностью борделя была Мона София, самая высокооплачиваемая проститутка в Венеции и, без сомнения, самая великолепная во всей Италии, Она превосходила даже легендарную Ленну Грифу. Как и та, она передвигалась по улицам Венеции в паланкине, который несли двое рабов-мавров. Как и у Ленны Грифы, на плече у нее сидел попугай, а в изножии паланкина лежала сука-далматинка. Как можно установить по catalogo di tutte le puttane del bordello con il lorprezzo, ее имя было напечатано жирным шрифтом, а цена выражалась суммой, весьма впечатляющей и сегодня: десять дукатов, то есть на шесть дукатов дороже той самой легендарной Ленны Грифы. Но даже в очень подробном, предназначенном для немногих избранных каталоге, ни слова не было сказано ни о ее глазах, зеленых, как изумруды, ни о грудях — твердых, как миндаль, которые размером и гладкостью могли бы сравниться с лепестком цветка — если бы такой цветок существовал, — имевшим размер и гладкость грудей Моны Софии. Ни слова не говорилось ни о ее крепких, как у молодого животного, мускулах, ни о ногах, словно выточенных из дерева, ни о полном страсти голосе. Ни слова не говорилось ни о ее руках, таких миниатюрных, что, казалось, они не могли обхватить мужской член, ни о крошечном рте, глядя на который, невозможно было представить, что в нем умещается возбужденная головка члена. Ни слова не говорилось о ее таланте проститутки, способной распалить бессильного старика.

• 1/30
• Следующая