Рико, Оскар и тени темнее темного - Штайнхефель Андреас - Страница 2

• Предыдущая
• 2/29
• Следующая

В этой долго никто не жил, потому что она очень дорогая. Мама как-то подумывала, не снять ли ее, ведь на пятом этаже больше света, чем на третьем, и даже есть «вид» — поверх низкого здания старой Урбанской больницы сквозь деревья видно другую сторону улицы.

Но когда мама узнала, сколько эта квартира стоит, она отказалась от своих планов. И это просто счастье, ведь тогда бы прямо напротив нас жил Фитцке. Этот обжора!

Нового соседа зовут Вестбюль, так написано на табличке около звонка. Его не было дома, и я, если честно, почувствовал облегчение. Если придется обращаться к нему по фамилии, это будет сплошной стресс — «вест», «ост» и всякое такое. Я вечно путаю право и лево, и на компасе тоже. Когда нужно различить право и лево, у меня в голове запускается лотерейный барабан.

Я бежал по лестнице вниз и сердился. Если бы Фитцке не уничтожил мое вещественное доказательство, можно было бы целый день классно играть в детектива. Круг подозреваемых ведь очень узкий. Например, на шестой этаж с двумя шикарными квартирами в мансарде сегодня можно вообще не ходить. Рунге-Блавецки вчера отчалили на каникулы, а Маррака, который живет родом с ними, не было видно ни вчера, ни сегодня. Может, он снова ночует у подруги, которая ему еще и белье стирает. Каждые две недели все видят, как Маррак с огромным мешком, полным барахла, сбегает по лестнице, выходит из подъезда, а потом снова входит, и снова выходит, и снова входит, и так далее. Фрау Далинг сказала мне как-то — это ужасно, что вытворяют в наше время молодые люди, раньше, когда они собирались ночевать не дома, то брали с собой только зубную щетку, а теперь — половину того, что висит в шкафу.

Так или иначе, Маррака дома не было. В его почтовом ящике, внизу при входе, еще торчала вчерашняя реклама. Мне больше нравится смотреть детективы, чем всякие слюни про любовь, так что такие вещи я замечаю всегда.

О'кей, с шестым этажом все ясно. На пятом живут Фитцке и новенький с фамилией, в которой спряталась какая-то сторона света. На четвертом этаже, напротив фрау Далинг, живет Кизлинг. Звонить ему в дверь не имеет смысла до самого вечера, он зубной техник и целыми днями вкалывает где-то в Темпельхофе. Этажом ниже живем мы с мамой, а напротив нас — шестеро Кесслеров, но они тоже уже уехали на каникулы. В квартире Кесслеров (она их собственная) есть лестница вниз — в квартиру на втором этаже, которая принадлежит им же. Четверым Кесслеровским детям надо много места.

Больше всего меня бы порадовал визит в квартиру на втором этаже напротив Кесслеров, то есть под мамой и мной. Ведь там живет Юле, а еще Бертс и Массуд. Они все студенты. Но без предъявления макаронины идти к ним, к сожалению, бессмысленно. Бертс в полном порядке. А вот Массуда я терпеть не могу, потому что Юле влюблена в него вместо меня. (Ладно, хватит об этом.) Ну почему я не начал опрос с них! Или хотя бы со старого Моммсена, нашего дворника, — он живет в полуподвале.

В общем, ловить тут нечего.

Пошли на третий, домой.

Когда я вошел в нашу квартиру, мама стояла в прихожей перед золотым зеркалом, украшенным множеством толстощеких ангелочков. На ней была небесно-голубая футболка, которую она задрала до подбородка, озабоченно рассматривая свою грудь, — наверно, это продолжалось уже довольно долго. Я видел в зеркале ее задумчивое лицо.

Многие люди на улице, в особенности мужчины, оглядываются на маму. Конечно, там она не бегает с задранной футболкой. Там она выглядит просто замечательно. Всегда надевает суперкороткие узкие юбки и обтягивающие майки с глубоким вырезом. Да еще серебряные или золотые босоножки на высоких каблуках со множеством ремешков. Мама блондинка с длинными волосами, она носит их распущенными и гладко расчесанными. И еще надевает много-много позвякивающих, позванивающих браслетов, бус и серег. Больше всего мне у мамы нравятся ногти, они очень длинные. Каждую неделю мама наклеивает на каждый ноготь что-нибудь новенькое — крошечных сверкающих рыбок или маленьких божьих коровок. Она всегда говорит, что есть толпы мужчин, которые это любят, потому-то она так успешно работает.

— Когда-нибудь они превратятся в уши спаниеля, — сказала мама мне и своему отражению. — Даю им еще два-три года, а потом они станут жертвой силы тяжести. Жизнь — это какой-то чертов отрывной календарь.

Про силу тяжести я не знал, надо было посмотреть в словаре. Я всегда ищу в словаре все, чего не знаю, — чтобы стать умнее. Иногда спрашиваю маму, или фрау Далинг, или моего учителя Вемайера. А то, что узнал, записываю. Примерно вот так:

— И что тогда? — спросил я.

— Тогда заведем новые, — сказала мама решительно. — Тут ведь речь идет, в конце концов, о моем основном капитале.

Она вздохнула, снова потянула футболку вниз и повернулась ко мне.

— Как у тебя в школе?

— Нормально.

Мама никогда не говорит «Центр вспомогательного обучения», потому что знает, как я ненавижу это название. Там Вемайер уже несколько лет безуспешно пытается упорядочить движение лотерейных шариков в моей голове. Я как-то раз подумал, не предложить ли ему сначала остановить барабан, а уж потом взяться за шарики, но потом решил ничего не говорить. Раз уж он сам до такого не может дойти — сам тогда и виноват.

— А зачем Вемайер велел тебе еще раз прийти? — спросила мама. — Я думала, вчера уже был последний школьный день?

— Из-за одного проекта на каникулах. Кое-что писать.

— Тебе — писать? — Она наморщила лоб. — А что?

— Просто сочинение, — пробормотал я.

На самом деле все было сложнее, но мне не хотелось пока что посвящать в это маму. Сначала я сам должен убедиться, что все получится.

— Понимаю. — Мамин лоб снова разгладился. — Ты уже ел? Бургер или еще чего-нибудь? — Она взъерошила мне волосы, наклонилась и поцеловала меня в лоб.

— Не-е-е.

— Голодный, значит?

— Ясное дело.

— Ладно. Сделаю нам рыбные палочки.

Она исчезла в кухне. Я бросил рюкзак через открытую дверь в мою комнату, пошел за мамой, уселся за обеденный стол и стал смотреть.

— Мне нужно тебя кое о чем спросить, Рико, — сказала мама, растапливая масло на сковородке.

Моя голова автоматически вжалась между плечами. Когда мама меня о чем-то спрашивает и при этом называет по имени, это значит, ее что-то тревожит, а когда ее что-то тревожит, это чаще всего имеет под собой серьезную причину. Серьезную — я имею в виду, вескую. Ну а «веская» — это значит, что шарики в лотерейном барабане непременно запрыгают.

— Про что? — спросил я осторожно.

— Речь идет о Мистере 2000.

Мне очень захотелось, чтобы рыбные палочки были уже готовы.

Самый распоследний дурак мог предвидеть, во что выльется этот разговор.

Мама открыла холодильник и принялась царапать и ковырять ножом в морозилке, где под слоем синего льда примерзла упаковка рыбных палочек.

— Он опять освободил ребенка, — продолжала она. — На этот раз того, которого похитили в Лихтенберге. Это уже пятый. А предыдущий был…

— Из Веддинга, я знаю.

А еще трое до того — из Кройцберга, Темпельхофа, Шарлоттенбурга.

Три месяца весь Берлин только и говорит, что о Мистере 2000. По телевизору передавали, что это, наверно, самый хитрый похититель детей всех времен. Некоторые еще называют его АЛЬДИ-похитителем, потому что его похищения такие недорогие — как товары в супермаркетах сети АЛЬДИ. Он заманивает маленьких мальчиков и девочек в машину и увозит их, а потом пишет родителям письмо:

• Предыдущая
• 2/29
• Следующая