Морская школа - Коковин Евгений Степанович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/23
• Следующая

– Да знаю я! – нетерпеливо прервал меня Кос­тя. – Который раз слышу. Если бы не я, ты и теперь ничего бы не знал.

– Ну, теперь-то я бы знал.

Так, вспоминая и споря, мы подошли к губкому партии. Губком помещался в центре Архангельска, в большом красивом доме Костя сказал, что раньше, при царе, в этом доме жил губернатор.

Я не знал, кто такой губернатор, но, конечно, не сознался в этом, а спросил:

– Один… во всем доме?

– Ясное дело, один. Ну, были у него охранники, лакеи, прислуга и швейцар с бородой. Да он тогда мог хоть в пяти домах жить. Знаешь, губернатор самый главный в губернии был. Что хотел, то и делал.

– Не знаю я без тебя!

– А хорошо, Димка, что теперь губернаторов нету!

Костя сказал это громко, когда мы уже вошли в вес­тибюль. Из-за столика поднялся невысокий в солдат­ской гимнастерке человек и пробасил:

– Это верно, хорошо, что губернаторов нету. Их и не будет. А вы по каким делам сюда пожаловали?

Нисколько не смутившись, Костя сказал:

– К Николаю Ивановичу, товарищ дежурный, по срочному делу. Ему позвонить нужно – два двадцать четыре.

– Даже по срочному! Ишь ты, какой срочный!

Дежурный усмехнулся и стал крутить рукоятку ви­сящего на стене телефона. А потом он назвал номер, поговорил с Николаем Ивановичем и… передал трубку Косте.

Подумать только, Костя Чижов разговаривает по телефону! Аппарат был большой, деревянный, с двумя блестящими глазищами звонков. Я не выдержал и потянулся к трубке. Ведь я еще никогда в жизни не раз­говаривал по телефону.

– Костя, дай хоть чуточку послушать!

Костя отмахнулся: «Не мешай!»

Потом он все-таки дал мне трубку. Дрожащими ру­ками ухватился я за шероховатую рукоятку. Трубка была тяжеленькая. Я приставил кружок к уху, сказал, как дежурный, «аллё» и услышал только: «Сейчас вый­ду» и какой-то треск.

– Дайте отбой, – сказал дежурный и сам несколь­ко раз дернул рукоятку телефона.

Вскоре вышел Николай Иванович. Что-то в нем из­менилось с тех пор, как мы его видели в последний раз. Кажется, короче подстрижены усы. И лицо стало мо­ложе.

Он обнял нас обоих вместе и потащил к себе в ка­бинет. Он расспрашивал о жизни, о Соломбале, о деде Максимыче.

Костя пожаловался на то, что нас не принимают в морскую школу. Не может ли Николай Иванович по­говорить с начальником школы?

Выслушав нашу горькую жалобу, Николай Ивано­вич прямо сказал:

– Правило есть правило. Придется вам, дружки, годик подождать, морская школа от вас никуда не уйдет.

Так рухнула наша последняя надежда.

Зато Николай Иванович обещал нам помочь отпра­вить Илько на Печору, а когда тот возвратится, устро­ить маленького ненца в Архангельске в детский дом и на учебу.

Перед тем как уходить, Костя спросил:

– Николай Иванович, а что вы тут делаете, в губкоме?

Николай Иванович улыбнулся: вот, мол, какие лю­бопытные да дотошные – все знать нужно!

– Партия поручила мне большое и серьезное де­ло, – сказал он. – Сейчас нужно промышленность и транспорт восстанавливать. Лесопильные заводы не ра­ботают. Половина сожжена да разрушена. А республи­ке лес нужен для строительства. Пароходы на приколе стоят неремонтированные, да и угля нету. А пароходам нужно в Сибирь за хлебом идти. Так вот, надо порядок на заводах и на флоте навести. Этим я по поручению партии и занимаюсь. Понятно?

– Понятно, – сказал Костя. – Все понятно.

Мне тоже было все понятно, а Костя по дороге до­мой еще долго объяснял то, что говорил нам Николай Иванович.

…Через два дня приехал Илько. Играя на берегу речки Соломбалки, мы издали увидели знакомую боль­шую лодку Григория.

Илько стоял на носу лодки и с любопытством рас­сматривал берега Соломбалки, многочисленные, всех цветов лодки, шлюпки, карбасы, перекинутые через речку деревянные горбатые мосты и дома на набереж­ной. Вскоре он тоже заметил нас и стал махать обеими руками.

Он был в том же пиджаке, в каком мы его видели у Григория. Но теперь рукава пиджака были не подо­гнуты, а подшиты, и полы тоже подрезаны и подшиты. Должно быть, Григорий очень заботливо и тщательно собирал своего питомца в дорогу.

У Илько оказался большой парусиновый заплечный мешок, набитый чем-то до самого верха. Свой старый совик он тоже прихватил с собой.

Провожаемые удивленными взорами соломбальцев, мы отправились к нам домой.

Дед Максимыч несказанно обрадовался появлению Григория. До позднего вечера они сидели, распивая чай и покуривая, и толковали о рыбалке, об окраске сетей, о повадках рыбы и о том, какие карбасы лучше и ус­тойчивее на волне – кехотские или поморские.

У нас с Илько дел и разговоров тоже нашлось не­мало. Я показал ему шхуну, которую смастерил дедуш­ка. Потом мы рассматривали и читали книжки, взятые мной в библиотеке, недавно открытой для ребят. Потом Илько легко и быстро нарисовал наш дом, а потом и нас с Костей. Получилось очень похоже и красиво, как у на­стоящего художника.

Своих рисунков мы Илько не показывали. По срав­нению с его искусством они выглядели бы мазней.

Илько, кроме того, умел интересно петь песни.

Дед с Григорием в комнате уже начали укладываться спать, а мы – пришли ребята чуть ли не со всей нашей улицы – сидели на ступеньках и перилах крыль­ца и слушали Илько.

Его песня была необычная, совсем не похожая на те, которые пели в Соломбале. Илько пел обо всем, что видел перед собой, обо всем, о чем думал и мечтал. Он пел, не глядя на нас и нисколько не смущаясь, о боль­шом стойбище, где в деревянных чумах живут русские люди, о высоких деревьях, каких нет в тундре, о хоро­шем русском человеке Григории, который спас и прию­тил маленького ненца.

Илько пел, чуть прикрыв глаза и раскачиваясь, и, вероятно, ему казалось, что он едет по бескрайней тунд­ре на легких нартах, увлекаемых упряжкой быстроно­гих оленей. Он пел о птицах, пролетающих на северо-восток и зовущих его лететь вместе с ними, о большом пароходе, на котором он поплывет на Печору, о боль­шом доме с тремя рядами окон, в котором он, Илько, будет учиться и станет хорошим художником, таким, как Петр Петрыч.

Утром мы все вместе – Григорий, Илько, Костя и я – пошли в город. Илько всему изумлялся. Он смот­рел на трамвай и говорил: «Чум бежит». Он хотел со­считать все дома, но скоро сбился со счета. Он любо­вался мотоциклом, но ему почему-то еще больше понра­вился велосипед.

Вскоре Григорий оставил нас, отправившись по сво­им лесным делам. Мы зашли в губернский комитет пар­тии к Николаю Ивановичу.

Николай Иванович встретил нас приветливо, долго тряс руку Илько и сказал:

– Твои товарищи – славные ребята. Дружи с ними, они тебе всегда помогут, настоящие молодые большеви­ки! А насчет поездки мы сейчас узнаем.

Он стал звонить по телефону, потом куда-то ушел. А вернувшись, объявил: завтра на Печору отправляет­ся пароход «Меркурий». И хотя пассажиров брать не будут, начальник пароходства приказал для Илько сде­лать исключение. Николай Иванович долго расспраши­вал Илько о жизни в тундре, а потом сказал:

– Теперь и в тундре наступит другая жизнь, дайте срок. Советская власть построит там города, а в горо­дах школы, театры, больницы. Жители тундры будут учиться, станут культурными людьми. В Советской республике все народы заживут дружной семьей. Наша партия никому не даст в обиду твой народ, Илько!

Узнав, что Илько любит рисовать, Николай Ивано­вич написал записку и велел отдать ее товарищу в ниж­нем этаже.

Товарищ Чеснокова – пожилая женщина в черной косоворотке и в красном платочке – прочитала запис­ку и, достав из шкафа две толстые тетради и несколько цветных карандашей, подала все это Илько.

Мальчик вначале даже не поверил, что такое богат­ство предназначается для него. Нужно сказать, что в те времена толстые тетради и цветные карандаши и в са­мом деле могли считаться богатством.

– Спасибо! – пробормотал Илько, необычайно об­радованный подарком. – Спасибо!

На улицу он вышел сияющий.

• Предыдущая
• 7/23
• Следующая