Тайна Нефертити - Питерс Элизабет - Страница 10

• Предыдущая
• 10/49
• Следующая

— Мне все это известно.

— Итак, что же ты пытаешься доказать?

— Мне и пытаться не нужно. Эта статуэтка не была подделкой. Она подлинная. — У сигареты был мерзкий вкус. Я затушила ее и повернулась к Джону. — Не так ли? — спросила я, глядя ему в глаза.

Тишина длилась долго — достаточно долго, чтобы удивление на лице Майка сменилось выражением ужаса, а тошнота, все еще не отпускавшая меня, подкатила к горлу.

— Разве не так? — настойчиво повторила я.

Сомкнутые руки Джона разжались. Согнутая в колене нога, лежавшая на другой, дрогнула и со стуком опустилась на пол.

— Да, она была подлинной.

Я сидела на скалистом уступе, собственными ягодицами ощущая, насколько тверда подо мной скала, и смотрела на верблюда. Верблюд в свою очередь смотрел на меня, нисколько не скрывая своего неодобрения. Верблюды зловредны по своей природе, и это написано на их мордах. Верблюды ненавидят людей — и не без основания: люди колотят их палками и нагружают всем, чем заблагорассудится. К примеру, на этого верблюда были навьючены связки сахарного тростника такой длины, что концы их торчали по бокам животного на три фута в каждую сторону и полностью загораживали узкую дорогу.

Дорога эта, пыльная, в колеях и рытвинах, но с оживленным движением, проходила мимо ворот Луксорского института и дальше тянулась вдоль западного берега Нила. Еще не было восьми часов, но сельские жители уже принялись за работу: женщины в черных одеждах и чадрах несли на головах глиняные кувшины; мужчины в полосатых балахонах и узорчатых скуфейках вели верблюдов, нагруженных сахарным тростником, и осликов, навьюченных вязанками дров.

Проходившие мимо скалы верблюды внимательно смотрели на меня, а вот люди — нет. Я знала, что это неспроста. Подобно жителям всех небольших городков в любой стране мира, обитатели поселения на западном берегу обычно с откровенным любопытством разглядывают незнакомцев и приветствуют улыбкой, кивком или тихо произносят: «Мир тебе». Поскольку ничего этого не происходило, по-видимому, до этих людей дошел слух, кто я такая. Возможно, они и не знают, зачем я приехала — да и немудрено, мне самой это толком неизвестно, — но они чуют, что мой приезд означает: быть беде.

Я сидела спиной к реке, глядя на расстилавшийся за институтскими стенами пейзаж, способный поразить самого равнодушного к красоте человека. Зеленые поля до самого горизонта, золотые в лучах солнца горы и розовато-желтые утесы — и над всем этим синий-синий купол небосвода. А вдалеке неясно виднеются изящные очертания миниатюрных колоннад в обрамлении зубчатых скал — колоннады моего любимого храма Деир эль-Бахри.

Однако мыслями я была далеко от всего, что представало моему взгляду. Я пыталась вспомнить, недоумевая, почему мне так не хочется вспоминать, невероятные события вчерашнего вечера.

Вне себя от злости я бросила вызов Джону, никак не ожидая, что он согласится с моими обвинениями. Его безоговорочная капитуляция обезоружила меня и лишила дара речи. Ему всегда удавалось повернуть дело так, что моя победа таяла в воздухе прежде, чем я успевала схватить ее рукой. Пока я сидела, онемев от неожиданности, он поднялся и вышел из комнаты, задержавшись в дверях, только чтобы бросить через плечо одну-единственную фразу:

— Завтра в восемь утра, Томми, у института.

Майк замешкался, охваченный смятением. Если бы в тот момент я была способна на что-то подобное состраданию, его растерянный взгляд, перебегавший с моего лица на спину решительно удалявшегося Джона, смог бы вызвать во мне чувство жалости. Не слишком-то приятно наблюдать, как твой кумир, точно глиняный идол, рассыпается у тебя на глазах. Мне следовало бы это учесть.

В конце концов победила преданность, а может быть, просто привычка. Майк расправил плечи, сжал губы и последовал за своим патроном. Дверь закрылась очень тихо, и я осталась сидеть в комнате одна, беспомощно свесив ноги с высокой кровати и пытаясь обдумать произошедшее.

Тем же самым я занималась и в данный момент, и по-прежнему без особых успехов. Мне пришлось прийти на это свидание, назначенное столь необычным способом. У меня не было другой возможности связаться с Ахмедом, а я так стремилась поговорить с ним. Мне хотелось поговорить и с Джоном — «хотелось», возможно, не самое удачное слово. Я не собиралась опять скрещивать с ним шпаги, он владел своей гораздо лучше меня. Но нельзя позволить ему выйти из игры без всяких объяснений. Он подтвердил мои слова, скрыв, однако, что таится за этим ошеломительным признанием. Оно ни в коей мере не проливает света на ту ужасную историю.

Статуэтка была подлинной. Я всегда знала это, и убедили меня не заключения экспертов. Майк прав, эксперты могут ошибаться и часто попадают впросак, когда дело касается такой деликатной проблемы, как определение подлинности антиквариата. Я была уверена, что Джейк не подделывал эту статуэтку, потому что хорошо знала Джейка. Он не терпел суррогатов. Подделки, фальшивки, копии вызывали у него насмешливое презрение. Много раз его пристрастие к подлинникам весьма ощутимо сказывалось на нашем семейном бюджете. Джейк конечно же не изображал из себя праведника. Даже когда мне было пятнадцать, я знала, что он не хотел, чтобы кое о каких событиях в его жизни стало известно в университете. Он был способен на то, что люди ограниченные могли счесть безнравственным или непростительным. Но именно того греха он не совершал.

Можно оспаривать утверждение, основанное на доказательствах и логике. Утверждение, основанное на вере, невозможно опровергнуть. Если бы Джон стал мне возражать, я бы не удивилась и не утратила веры в свою правоту. Но то, что он подтвердил факт, в котором я не сомневалась, сразило меня куда больше самых решительных отрицаний.

«Да. Она была подлинной». Я сжала кулаки в бессильной ярости. Да как он осмелился, заявив такое, как ни в чем не бывало взять и уйти! Как он мог без возражений согласиться, что намеренно очернил моего отца? Чем можно объяснить, не говоря уже о том, чтобы оправдать, такую подлость? Они с Джейком никогда не были близкими друзьями, хотя оба старались, чтобы профессиональная корректность в отношениях преобладала над антипатией, которую породила скорее несхожесть характеров, чем те или иные поступки. Для Джейка стало ударом, когда Джона назначили директором. Джейк был на несколько лет старше и проработал в области археологии дольше. Однако в такого рода вещах ему была чужда зависть, что не давало Джону никакого повода для обиды на Джейка.

Движение за закрытыми воротами института привлекло мое внимание. Здание одиноко стояло на территории, обнесенной глинобитной оградой, и охранялось сторожем. В смуглом старике, глядевшем наружу сквозь решетку ворот, я узнала Абдула, который служил сторожем еще в мои времена. Он как-то научил меня бесконечной местной игре с камешками и битой, я играла с ним однажды целое лето. Теперь он посмотрел на меня безразлично, как смотрят на совершенно незнакомого человека.

За воротами раздались голоса, и лицо Абдула исчезло. Я встала, инстинктивно почувствовав, что здороваться с Джоном, сидя на корточках, тактически невыгодно.

На нем был тот же самый наряд, что и предыдущим вечером, а может быть, и другой, но столь же неопрятный. Интересно, ему кто-нибудь хоть однажды гладил рубашки? Следом за ним плелся Майк, в шлеме от солнца и аккуратно отглаженных коричневых слаксах, выглядевший, в отличие от Джона, этаким душкой археологом со съемочной площадки. Джон был с непокрытой головой. Я всегда удивлялась, как он умудрялся ни разу не получить солнечный удар.

— Что ты там делаешь снаружи? — грозно спросил Джон. — Почему не вошла на территорию?

Я открыла было рот, но он, как обычно, не стал дожидаться ответа. Мне пришлось проглотить оскорбление и молча проследовать к машине, припаркованной у дороги. Это был «лендровер» — одно из институтских транспортных средств. Когда я подошла к нему, Джон уже включил двигатель, и, едва мы с Майком успели втиснуться на переднее сиденье рядом с ним, машина сорвалась с места. За годы, проведенные в Египте, Джон научился водить по здешним дорогам — чуть сглаженным полоскам пустыни — не хуже египтянина. Стараясь делать вдох как можно реже, я сосредоточила все свои усилия на том, чтобы моя шляпа не слетела с головы. В Америке я никогда не ношу шляп, разве что в дождливую погоду. Эту соломенную дешевку с широкими полями я купила в Риме, потому что только бешеные собаки да Джон разгуливают под полуденным луксорским солнцем с непокрытой головой.

• Предыдущая
• 10/49
• Следующая