Красный сфинкс - Дюма Александр - Страница 8

• Предыдущая
• 8/141
• Следующая

Известие было достаточно неожиданным, и г-н де Рамбуйе пожелал узнать, что же такое хочет ему сказать этот человек.

— Пусть войдет, — сказал он.

Приказание было выполнено. Сапожник вошел, поклонился и направился к г-ну де Рамбуйе.

— Господин маркиз, — сказал он, — я имею честь вручить вам бороду господина де Нёф-Жермена, которую он имел несчастье потерять возле моих дверей.

Не очень понимая, что бы значили эти слова, г-н де Рамбуйе достал из кармана новенькое экю с изображением Людовика XIII (их только начали чеканить и называли серебряными луи), протянул его сапожнику, и тот удалился, чувствуя себя на верху блаженства не только от полученного экю, но и от того, что он видел г-на де Рамбуйе и его семейство за столом обедающими как простые смертные.

А господин де Рамбуйе и его семейство, ничего не понимая, разглядывали принесенный пучок волос; но тут вошел Нёф-Жермен с ощипанным подбородком и рассказал о своем приключении, причем был весьма удивлен, что, как он ни спешил вернуться в особняк, его борода прибыла туда раньше него.

Еще более низкую ступеньку занимал конюший, одержимый манией иного свойства, ибо вся челядь особняка Рамбуйе была на чем-нибудь помешана; г-жа де Рамбуйе называла Нёф-Жермена своим внешним сумасшедшим, а Силезию (так звали конюшего) своим «внутренним» сумасшедшим, хотя жил он с женой и детьми не в особняке (правда, в нескольких шагах от него).

Однажды утром все обитатели дома, где жил Силезия, явились к маркизу с жалобой, что с наступлением жары его конюший не дает им спать по ночам.

Господин де Рамбуйе вызвал его к себе.

— Что за шабаши ты устраиваешь по ночам, — спросил он, — и почему твои соседи не могут сомкнуть глаз всю ночь?

— С вашего позволения, господин маркиз, — отвечал Силезия, — я бью моих блох.

— Но почему ты делаешь это с таким шумом?

— Потому что я бью их сильными ударами молотка.

— Ударами молотка? Объясни мне это, Силезия.

— Господин маркиз, вероятно, заметил, что ни один зверь не живуч так, как блоха.

— Это верно.

— Так вот, я собираю своих и, чтобы они не разбежались по комнате, выношу на лестницу и расплющиваю, стуча изо всей силы молотком.

И, как ни увещевал его маркиз, Силезия продолжал убивать своих блох тем же способом, пока однажды ночью, не совсем проснувшись, не слетел, оступившись, с лестницы.

Когда его подняли, у него была сломана шея.

Следующим по порядку был метр Клод, буфетчик, подобие Жокриса и фанатичный любитель казней; сколько ни говорили ему о жестокости этих зрелищ, он не пропускал ни одного. Однако в последнее время состоялись одна за другой три или четыре казни, а метр Клод и не подумал выйти из дому.

Обеспокоенная таким безразличием, маркиза спросила о причине его.

— Ах, госпожа маркиза, — отвечал метр Клод, меланхолически качая головой, — я не нахожу больше никакого удовольствия в колесовании!

— Почему же? — спросила хозяйка.

— Вообразите, с начала нынешнего года эти мошенники-палачи душат пациентов, прежде чем их колесовать. Я надеюсь, что однажды их, палачей, самих колесуют, и жду этого дня, чтобы вернуться на Гревскую площадь.

В один прекрасный день (точнее — вечер) он отправился туда посмотреть фейерверк в честь дня святого Иоанна; но, когда должны были зажечься первые ракеты, перед ним оказался зритель — выше его на голову и соответствующей росту комплекции; из-за него ничего нельзя было увидеть. Тогда метр Клод решил, чтобы никто ему не мешал, пойти на Монмартр; однако, когда он, запыхавшись, взобрался на вершину холма и обернулся в сторону ратуши, фейерверк уже закончился. Таким образом, в этот вечер, покинув место, с которого было плохо видно, метр Клод вообще ничего не увидел.

Но зато во всех подробностях и с большим удовольствием рассмотрел он сокровища Сен-Дени. И вернувшись, сказал в ответ на расспросы маркизы:

— Ах, сударыня, какие же прекрасные вещи есть у этих плутов-каноников!

И он стал перечислять кресты, украшенные драгоценными камнями, облачения, расшитые жемчугом, золотые дароносицы и серебряные посохи.

— А самое-то важное, — добавил он, — я и забыл.

— Что же такое важное вы забыли, метр Клод?

— Как же, госпожа маркиза, руку нашего соседа.

— Какого соседа? — спросила г-жа де Рамбуйе, тщетно пытаясь сообразить, кому из ее соседей могла прийти в голову мысль поместить свою руку в сокровищницу Сен-Дени.

— Конечно! Руку нашего соседа святого Фомы, сударыня; у нас ведь нет соседа ближе — особняк примыкает к его церкви.

В особняке Рамбуйе было еще двое служащих, не портивших общего вида коллекции: секретарь по имени Адимари и вышивальщик по имени Дюбуа; первый опубликовал томик стихов, посвятив его г-ну де Шомбергу; второй, якобы по призванию, решил стать капуцином. Но призвание было недостаточно твердым, и до окончания срока послушничества он ушел из монастыря. Не решаясь просить прежнее место у г-жи де Рамбуйе, он поступил привратником в труппу Бургундского отеля, чтобы, как говорил он, «снова увидеть госпожу де Рамбуйе, если она вдруг пожелает пойти в театр».

Действительно, маркиза и маркизу де Рамбуйе их служащие обожали. Однажды вечером адвокат Патрю — тот, что ввел в Академии моду на благодарственные речи, — ужинал в особняке Немур с аббатом де Сен-Спиром. Кто-то из них произнес имя маркизы де Рамбуйе. Дворецкий по имени Одри, отдав низшим служащим распоряжения о том, какие вина подать, проходил в это время по залу и, услышав имя маркизы, остановился. Пока собеседники продолжали разговор, он отпустил всех остальных служащих.

— Черт возьми, что вы делаете, Одри? — спросил Патрю.

— Ах, господа! — воскликнул дворецкий. — Я двенадцать лет служил у господина де Монтозье, и, поскольку вы имеете честь быть друзьями госпожи маркизы, никто не будет сегодня прислуживать вам, кроме меня.

И, не считая это ниже своего достоинства, почтенный дворецкий взял салфетку у лакея, перекинул ее через руку и, встав за спиной собеседников, служил им до конца ужина.

Теперь, когда мы познакомились с хозяевами, домочадцами и слугами особняка Рамбуйе, назовем несколько выдающихся имен мужчин и женщин, посещавших эту фабрику, где шлифовались лучшие умы XVII столетия.

Если мы в соответствии с правилами этикета, действовавшими в XVII столетии, признаем первенство аристократических знаменитостей по отношению к знаменитостям литературным, то нашим первым эскизом — ибо мы не претендуем на то, чтобы несколькими штрихами создать настоящий портрет, — будет зарисовка госпожи принцессы, одной из самых усердных посетительниц вечеров маркизы де Рамбуйе.

Госпожа принцесса — это красавица Шарлотта де Монморанси, внучка коннетабля Анна, первого герцога де Монморанси, убитого в сражении при Сен-Дени Робертом Стюартом, и дочь Генриха де Монморанси, единственной заслугой которого (хоть он, подобно своему отцу, был коннетаблем Франции) была репутация первого наездника королевства: положив монету между перекладиной стремени и сапогом, он в течение четверти часа объезжал самую норовистую лошадью, причем монета не падала на землю.

Первым испытанием для красоты четырнадцатилетней мадемуазель де Монморанси стало участие в балете, показанном у королевы-матери в феврале 1609 года. Юная нимфа так грациозно целилась копьем в короля Генриха IV, словно собираясь нанести ему удар, что Генрих IV, большой охотник до подобных ран, тут же влюбился в нее; это была его последняя страсть, оборванная в самом разгаре ножом Равальяка.

Позже мы расскажем о том, как она вышла замуж за господина принца, этого сомнительного наследника семьи Конде, пятнающего благородное имя Бурбонов; о том, как он увез ее; о том, что, несмотря на ее красоту, потребовалось не больше и не меньше как трехлетнее его заключение в Бастилии, чтобы этот брак осуществился на деле и Шарлотта де Монморанси, в течение восьми лет только числившаяся супругой своего мужа, стала матерью будущего Великого Конде и будущей г-жи де Лонгвиль. Сейчас это была очень красивая тридцатипятилетняя принцесса; двадцатилетняя дружба связывала ее с маркизой де Рамбуйе, в чьем салоне она забывала о своем ранге и помнила лишь о своем остроумии.

• Предыдущая
• 8/141
• Следующая