Ангелология - Труссони Даниэль - Страница 11

• Предыдущая
• 11/110
• Следующая

— Когда я видела ее в последний раз, возле ее трона от поклонников было не протолкнуться.

Они прошли в дальний конец комнаты, мимо французских окон, которые, казалось, приглашали шагнуть сквозь их толстые, прозрачные глубины и полететь над туманным заснеженным городом. Перед ними остановился анаким, один из немногих слуг, еще сохранившихся в семействе Григори и других аристократических семьях.

— Шампанского, сэр? Мадам?

Одетые во все черное, анакимы были ниже ростом и более тонкокостными, чем нефилимы, [11]которым они служили. Помимо черной униформы, мать настаивала, чтобы они не прятали крылья и таким образом отличались от гостей. И действительно, разница была заметна. Крылья гостей были мускулистыми и хорошо оперенными, а у слуг — легкими и тонкими, как пленка или серая бумага. Больше всего они напоминали крылья насекомых. Из-за такого строения крыльев слуги летали с большой точностью, делая короткие быстрые движения. У них были огромные желтые глаза, высокие скулы и бледная кожа. Персиваль видел полет анакимов во время Второй мировой войны, когда рой опустился на фургоны людей, бегущих из Лондона от бомбежки. Анакимы без труда разорвали несчастных. После этого случая Персиваль понял, почему анакимов считали непостоянными и непредсказуемыми, способными лишь прислуживать существам выше их по рангу.

На каждом шагу Персиваль встречал друзей семьи и знакомых, хрустальные бокалы с шампанским отражали свет. Слова таяли в воздухе, оставляя ощущение сплошного бархатного гула. Он слышал разговоры об отпусках, яхтах и деловых предприятиях, и это характеризовало друзей его матери так же, как вспышки бриллиантов и жестокий смех. Гости разглядывали его из всех углов — его ботинки, его часы, — прерывали беседу, чтобы рассмотреть трость, и наконец, завидев Оттерли, понимали, что больной растрепанный джентльмен — Персиваль Григори Третий, наследник имени и состояния Григори.

Наконец они добрались до матери, Снейи Григори. Она расположилась на своем любимом диване из готического гарнитура — красивый, богато украшенный, на деревянных вставках вырезаны змеи. После переезда в Нью-Йорк Снейя набрала вес и теперь носила свободные летящие туники, которые окутывали ее фигуру шелковым облаком. Развернув роскошные, переливающиеся всеми цветами радуги крылья, она красиво и эффектно устроила их за спиной, словно фамильную драгоценность. Подойдя ближе, Персиваль был почти ослеплен их яркостью. Каждое перо мерцало, как лист цветной фольги. Крылья Снейи были семейной гордостью, их красота и плотность служили доказательством чистоты рода. У прабабушки Персиваля были разноцветные крылья тридцати шести футов в размахе. Подобного не встречалось уже тысячу лет. Говорили, что такие крылья служили моделью для ангелов Фра Анджелико, Лоренцо Монако и Боттичини. Крылья, как сказала однажды Снейя Персивалю, — символ их крови, знатности, господствующего положения в обществе. Это власть и престиж, и Снейю очень беспокоило, что ни у Оттерли, ни у Персиваля нет детей — продолжателей рода и наследников этого дара.

Оттерли прятала свои крылья, и Персиваля это раздражало. Вместо того чтобы показывать их, как принято, она упорно прижимала их к спине, словно была какой-то полукровкой, а не членом одной из самых знатных ангельских семей в Соединенных Штатах. Персиваль понимал, что отказ от крыльев дает возможность существовать среди людей и не бояться быть обнаруженным. Но прятать их в своем кругу — это настоящий вызов.

Снейя Григори поприветствовала Оттерли и Персиваля, протянув руку, чтобы дети ее поцеловали.

— Мои херувимы, — сказала она глубоким голосом.

У нее был слабый немецкий акцент — напоминание о детстве, проведенном в Австрии, в доме Габсбургов. Она прищурила глаза и внимательно осмотрела ожерелье Оттерли — круглый розовый бриллиант в старинной оправе.

— Какая восхитительная вещица, — сказала она, словно удивляясь, что видит на шее дочери такое сокровище.

— Не узнаешь? — небрежно сказала Оттерли. — Это бабушкина.

— Правда?

Снейя приподняла бриллиант большим и указательным пальцами, и на ограненной поверхности заиграл свет.

— Отчего-то я его не узнаю. Он из моей комнаты?

— Нет, — сдержанно ответила Оттерли.

— Разве ты взяла его не в хранилище, Оттерли? — спросил Персиваль.

Оттерли скривила губы и бросила на него уничтожающий взгляд. Персиваль понял, что выдал сестру.

— Ах, вот в чем дело, — сказала Снейя. — Я давно не была в хранилище и совсем забыла, что там есть. И что, все драгоценности моей матери так же прекрасны, как эта?

— Они великолепны, мама, — сказал Оттерли, теряя уверенность.

Она много лет брала драгоценности из хранилища, а мать этого не замечала.

— Мне ужасно нравится эта вещица, — сказала Снейя. — Может быть, я съезжу в хранилище около полуночи. Надо бы сделать опись.

Ни секунды не колеблясь, Оттерли сняла ожерелье и сунула его в руку матери.

— Ты в нем будешь просто сногсшибательна, мама, — сказала она.

Не дожидаясь ответа, не в силах скрыть горечь от потери такой драгоценности, Оттерли повернулась на шпильках и скользнула в толпу. Платье так плотно облепляло ее, будто ткань была мокрой.

Снейя поднесла ожерелье к свету, и бриллиант вспыхнул, похожий на шар жидкого огня. Она спрятала его в вечернюю сумочку, украшенную бисером, и повернулась к Персивалю, словно внезапно вспомнив, что единственный сын стал свидетелем ее победы.

— Довольно забавно, — сказала Снейя. — Оттерли думает, будто я не знаю, что она уже двадцать пять лет крадет мои драгоценности.

— А ты и вида не подавала, что знаешь, — засмеялся Персиваль. — Если бы ты хоть раз сказала ей об этом, Оттерли давно остановилась бы.

Мать отмахнулась, как от мухи.

— Я знаю все, что происходит в этой семье, — сказала она, располагаясь на диване так, чтобы изгиб крыла был освещен. — Я даже знаю, что ты совершенно не заботишься о себе. Тебе надо больше отдыхать, больше есть, больше спать. Нельзя все пускать на самотек. Пора думать о будущем.

— Именно это я и делал, — ответил Персиваль.

Его раздражало, что мать разговаривает с ним так, будто ему и ста лет не исполнилось.

— Понимаю, — проговорила Снейя, догадавшись, в чем причина недовольства сына. — У тебя была встреча.

— Как и намечалось, — ответил Персиваль.

— Поэтому ты такой кислый? Расскажи, как продвигаются дела. Встреча прошла не так, как ты рассчитывал?

— Как всегда, — разочарованно ответил Персиваль. — Я возлагал слишком большие надежды.

— Да, — сказала Снейя, глядя мимо Персиваля. — Мы все надеялись.

— Идем.

Персиваль взял мать за руку и помог ей подняться с дивана.

— Мне надо поговорить с тобой наедине.

— Мы не можем поговорить здесь?

— Пожалуйста, — попросил Персиваль, с отвращением оглядывая собравшихся. — Это совершенно невозможно.

Поднимаясь с дивана, Снейя устроила для очарованных поклонников большое шоу. Развернув крылья, она окутала ими плечи, как плащом. Персиваль смотрел на нее, содрогаясь от зависти. Крылья матери были великолепными, блестящими, здоровыми, перышко к перышку. Цвет почти незаметно менялся от кончиков, где перья были крошечными и розоватыми, до середины спины, где они становились большими и сверкающими. Раньше крылья Персиваля были гораздо больше, чем у матери, острые и яркие перья походили на кинжалы из чистейшего золота. Он смотрел на мать, мечтая снова стать здоровым.

Снейя Григори помедлила, давая гостям восхититься своей красотой небесного создания, а затем с изумительным изяществом сложила крылья на спине. В этом была непринужденность гейши, когда та мгновенно сворачивает веер из рисовой бумаги.

Персиваль взял мать под руку и повел вниз по главной лестнице. Обеденный стол, украшенный цветами и уставленный фарфором, был готов к приему гостей. Среди букетов лежал жареный поросенок с грушей во рту, на его боках были вырезаны розовые узоры. В окна Персиваль видел спешащих людей. Сверху они казались маленькими и черными, как крысы, пробирающиеся сквозь морозный ветер. А здесь, в доме, было тепло и уютно. В камине горел огонь, сверху слышалась приглушенная беседа и легкая музыка.

• Предыдущая
• 11/110
• Следующая