Гнев Нефертити - Мессадье Жеральд - Страница 20

• Предыдущая
• 20/73
• Следующая

Сменхкара улыбнулся и вопросительно посмотрел на него.

— Надежда подобна цветку, который должен стать фруктом. Но появится ли фрукт? Нефертити — регентша. Кто сможет сместить ее?

— Господин, наилучший пловец мира может плыть против течения какое-то время, но это не может длиться долго, — в свою очередь заметил Тхуту.

Сменхкара задумался над этим изречением и выпил глоток вина.

— Что еще?

— Господин, брат живого бога, полагаешь ли ты, что можно вечно бросать вызов богам?

Фраза была парадоксальной: ведь именно Эхнатон бросил вызов богам, а Сменхкара, его брат, был лишь регентом. Тхуту таким образом давал понять, что Эхнатон ошибся в выборе единственного бога царства и этим бросил вызов богам. Это могло показаться непростительной дерзостью со стороны бывшего Распорядителя церемоний, если бы не было продиктовано его преданностью Сменхкаре. Будучи в опале, тот не мог не прислушаться к совету союзника.

— Я намеревался вернуться в мои владения, в Мемфис. Ты думаешь, мне следует задержаться в Ахетатоне?

— Господин, принимая гостеприимство моего дома, ты оказываешь мне высшую честь, и это переполняет мое сердце и сердца членов моей семьи радостью, — с жаром ответил Тхуту. — Если твое величество согласится продлить свое пребывание здесь, я преисполнюсь высшим, божественным счастьем.

— Как ты думаешь, что может случиться?

— Господин, ты знаешь изречение Пта-Хотепа: всегда осуществляются намерения богов, и никогда — намерения людей.

Сменхкара воздержался от того, чтобы спросить Тхуту, какой смысл он вкладывал в эти витиеватые рассуждения. Было ли ему известно о заговоре? И если да, посвящен ли он во все детали? Может быть, он связан клятвой? Да и вообще, существует ли заговор? Все вопросы были излишни. Неоспоримым был только тот факт, что Тхуту ждал кардинального изменения ситуации.

— Господин, разве я не посвятил тебе свою жизнь? — спросил Тхуту.

Сменхкара был удивлен этим внезапным проявлением преданности, но это было действительно так: Тхуту демонстрировал нерушимую верность, в отличие от Пентью, Майи и многих других.

Бывший регент внимательно посмотрел на бывшего распорядителя. Коричневые глаза с белками цвета желтой слоновой кости, рот приоткрыт, будто не все сказано. Взгляд скользнул по морщинистому лбу. На лице Тхуту застыло выражение благоговения. Тхуту излучал неземную любовь к представителю царской семьи, он купался в сиянии господина. Его следующие слова это подтвердили:

— Ты красив, как сияющий день, умен, как ястреб в небе, и терпелив, как кобра, подстерегающая своего врага, — проговорил Тхуту. — Как можно не посвятить тебе жизнь, тебе, воплощению небесных добродетелей?

Неожиданные и тем более трогательные слова. Сменхкара положил руку на предплечье Тхуту.

— Я верю тебе, — сказал он, — и я не забуду твоих слов.

Он взял огурец, обмакнул в масло и соль и съел его, думая о своем. Тхуту сделал то же самое. Затем он начал есть утиную ножку, Тхуту не отставал от него.

— Как ты думаешь, сколько человек ожидают описанного тобой непредсказуемого события?

— Все священнослужители.

— Вот уже семнадцать лет они ждут. Что же изменилось?

Тхуту улыбнулся.

— Как деревья в земных садах теряют созревшие плоды, так и небесные деревья тоже. Только тем плодам нужно больше времени для созревания.

Хапи, зеленый и голубой бог, отец всех богов, был доволен: он снова стал молодым, как и каждый год. Он был душой Великой Реки, которая вздулась, как беременная женщина.

Воды, пришедшие из страны Куш, где живут люди с кожей цвета эбенового дерева и с перламутровыми зубами, были полны грязи, травы, вырванной из берегов, и гнили. Река радостно преодолела шесть водопадов. Подобно огромной руке, Великая Река распростерла свою дельту, словно растопыренные пять пальцев, до Большого Зеленого моря. Папирус и камыши на ее берегах танцевали в водоворотах паводка. Сорванные гнезда птиц теперь плыли по реке, вводя в заблуждение крокодилов, которые заглатывали их: птенцов там не было вот уже несколько недель. Коричневые воды кишели рыбой. Сети рыболовов наполнялись угрями, усатыми сомами, барабулями, карпами, вырванными из зимней спячки, оксиринками с мордой землеройки, паграми с зубами, как у собаки.

Начался сезон паводков.

Наблюдая за миром в течение многих и многих веков, просвещенные египтяне точно рассчитали время, которое проходит тень от обелиска вокруг своей оси и возвращается в точку отсчета: триста шестьдесят дней по двадцать четыре часа в каждом, плюс еще пять дополнительных дней. То есть двенадцать месяцев по тридцать дней, разделенные на три сезона, четыре месяца в каждом: весна, лето, зима. Паводок, сев, жатва.

Живительная вода начала насыщать земли. Оросительные каналы принимали ее в себя и несли это богатство дальше. Мыши спасались бегством, и крестьяне сражались с ними за свои колосья, не давая грызунам сожрать их.

Поток поднялся до корней смоковниц, которые украшали берега перед Дворцом царевен.

Страсть охватила сердце и чресла Неферхеру, возлюбленного Меритатон. Как он и обещал в ту ночь, когда она пережила ужас в зале Архива, он принес туда свернутую циновку. Они встречались там каждую ночь. Своими губами он заставлял расцветать ее грудь и щекотал пупок; он целовал пальцы ее ног и превратившиеся в сочные плоды губы. В отличие от лотосов ее лоно раскрывалось только ночью.

— Ты моя Великая Река, — шептала она ему.

— А ты мое царство, и я его наводняю.

Имея божественную сущность, она отдала ему тело. Она вверила ему свои плечи, свои руки, похожие на кобр, свой живот с единственным глазом пупка, треугольник своего лона, свои ноги, словно выточенные из орикса, и каждый пальчик своих рук.

В большом зале, где совершалась мумификация, сода делала свое дело, иссушая останки одного из властителей мира. Каждое утро мастер-бальзамировщик Асехем проверял некогда плотскую оболочку Эхнатона. Жидкость покидала это тело, по мере того как в долине Великой Реки поднималась вода. «Вода — это жизнь, — размышлял Асехем. — Грязная или хрустально чистая, сине-зеленая, голубая или коричневая — но это всегда жизнь».

Он думал о моче, которая вот уже более сорока пяти дней не выходила из этого отныне ненастоящего тела. О слюне, которая больше не увлажняла этот рот. О слезах, если только у него был дар плакать; они больше не облегчали движений его глаз. Казалось, что Атон, Солнечный Диск, высушил слезы царя еще при жизни.

«Да, приготовление мертвых к вечной жизни поневоле делает тебя философом», — думал главный бальзамировщик. Он опять вернулся к своим мыслям: через месяц царь сможет уйти. Через три или четыре дня вечная оболочка станет твердой, как статуя, и легкой, как яичная скорлупа, чего и добивались бальзамировщики.

— Начинаем заполнение, — сказал Асехем своим помощникам.

Смесь мирры, кассии, корицы, гвоздики и других благовоний из Куша была уже готова и находилась в большой льняной сумке. Все было настолько измельчено, что эта масса напоминала паштет.

Еще один раз Асехем проверил, все ли чисто внутри оболочки и не заскочила ли ночью в такое привлекательное место какая-нибудь мышь. Такое иногда случалось.

Двое молодых помощников принялись начинять брюшную полость и грудную клетку. От покойника исходил опьяняющий запах.

— Ну вот, хорошо, — сказал Асехем, прежде чем приступить к начальному моделированию форм.

Пока оболочка сохраняла эластичность, он формировал мощные мышцы на груди покойника. Затем из вздувшегося живота он сделал плоский. Постепенно тело принимало действительно красивые формы.

Примерно через час после полудня главный бальзамировщик позволил себе отдохнуть и распорядился раздать всем участвующим в процессе прохладное пиво и хлеб с сезамом. В два часа он дал знак, и наступила очередь парасхиста: пришло время сшивать оболочку. Все было готово уже много дней назад, в иглу даже была вдета нить. Асехем следил за его работой: отверстия, оставляемые толстой льняной нитью, не должны были располагаться слишком близко друг к другу, чтобы не повредить кожу.

• Предыдущая
• 20/73
• Следующая