Кэрри - Кинг Стивен - Страница 14
- Предыдущая
- 14/40
- Следующая
Раз!
Щетка поднялась над комодом… Тяжело. Будто пытаешься слабыми руками поднять штангу. У-у-у-у…
Щетка скользнула к краю, проползла за точку, где она уже должна была упасть, и осталась висеть, чуть подрагивая, словно на невидимой нити. Глаза Кэрри превратились в узенькие щелочки. На висках забились вены. Врачей наверняка очень заинтересовало бы, что в этот момент происходит в ее организме: логики, на первый взгляд, тут нет никакой. Дыхание упало до шестнадцати вздохов в минуту. Давление поднялось: 190 на 100. Пульс: 140 — больше чем у астронавтов при стартовой перегрузке. Температура понизилась до 94,3 градусов[2]. Организм пережигал энергию, которая взялась ниоткуда и уходила в никуда. Электроэнцефалограмма показала бы, что альфа-ритм уже не волна, а огромные зазубренные пики…
Кэрри осторожно положила щетку на место. Отлично. Вчера она ее уронила. Как в «Монополии»: прогораешь — идешь в тюрьму.
Она снова закрыла глаза и принялась раскачиваться в кресле. Организм возвращался в нормальное состояние: дыхание участилось, и какое-то время она дышала часто-часто, словно после быстрого бега. Кресло чуть поскрипывало. Впрочем, это не раздражало. Скорее, успокаивало. Туда-сюда, туда-сюда. В голове ни единой мысли…
— Кэрри? — донесся до нее слегка обеспокоенный голос матери.
(видимо она чувствует какие-то помехи как радио когда включаешь на кухне миксер хорошо хорошо)
— Ты уже помолилась, Кэрри?
— Молюсь, — отозвалась она.
«Да-да. Молюсь, не беспокойся».
Она посмотрела на свою маленькую, почти детскую кровать.
Раз!
Огромная тяжесть. Неподъемная.
Кровать задрожала, и одна ножка оторвалась от пола дюйма на три.
Кэрри отпустила ее, и кровать с грохотом встала на место. С играющей на губах улыбкой она ждала, когда мама разразится сердитыми криками, но та промолчала. Кэрри встала, подошла к кровати и скользнула под прохладную простыню. Голова болела, и немного мутило, но после этих упражнений так было всегда. Сердце билось так часто, что ей даже стало страшно.
Она протянула руку, выключила свет и откинулась на спину. Не на подушку — потому что мама не разрешала ей спать на подушке.
Ей чудились черти, ведьмы, всякая нечисть.
(наверно я ведьма мама дьявольское отродье)
Вот они несутся в ночи, сквашивают где только можно молоко, опрокидывают маслобойки, напускают порчу на урожай, а Эти прячутся испуганно в своих домишках с нарисованными на дверях знаками против нечистой силы.
Кэрри закрыла глаза, заснула, и ей приснились огромные живые валуны — они ломились сквозь ночь, разыскивая маму и всех Их. Те пытались бежать, прятались. Но не скроет их камень, и мертвое дерево не даст прибежища.
Из книги «Меня зовут Сьюзен Снелл». Сьюзен Снелл (Нью-Йорк: Саймон энд Шустер, 1986), стр. 1 — 4:
В том, что произошло в Чемберлене в Ночь выпускного бала, есть один момент, которого не понял никто. Не поняла пресса, не поняли ученые из Дьюкского университета, не понял Дэвид Конгресс — хотя его «Взорванная тень», пожалуй, единственная хотя бы наполовину честная книга из написанных на эту тему — и конечно, не поняла Комиссия по делу Кэриетты Уайт, которая попросту сделала из меня козла отпущения.
Этот наиважнейший факт заключается в том, что все мы, в сущности были детьми.
Кэрри исполнилось семнадцать, Крис Харгенсен — семнадцать, мне — семнадцать, Томми Россу — восемнадцать, Билли Нолану (который остался в девятом классе на второй год, а потом, видимо, все-таки научился прикидываться на экзаменах пай-мальчиком) — девятнадцать…
Дети постарше проявляют свое отношение к происходящему вокруг более социально-приемлемым образом, чем дети младшего возраста, и тем не менее они тоже принимают неверные решения, реагируют чрезмерно сильно или недооценивают значение событий.
В первой главе, следующей сразу за этим предисловием, я продемонстрирую сказанное на собственном примере — насколько смогу. Однако то, о чем я собираюсь рассказать, чрезвычайно важно для понимания моей роли в тех событиях, и если я хочу очистить свое имя от различных домыслов, мне предстоит вспомнить некоторые сцены, которые до сих пор вызывают боль в душе…
Я уже говорила об этом, и довольно подробно, перед членами Комиссии по делу Кэриетты Уайт, но мой рассказ был воспринят с недоверием. После четырех сотен смертей и разрушения целого города очень легко забывается один важный факт: мы были детьми. Да, детьми, которые хотели сделать как лучше…
— Ты в своем уме?
Томми глядел на нее и часто моргал, не желая поверить в то, что услышал. Они были у него дома, работал телевизор, но на экран никто не обращал внимания. Мать Томми отправилась в гости к миссис Клейн, живущей на другой стороне улицы. Отец работал в подвальной мастерской, делал скворечник.
Сью съежилась под его взглядом, но осталась непреклонна.
— Я так хочу, Томми.
— Да, но я совсем этого не хочу. В жизни не слышал ничего чуднее. Такое впечатление, будто ты делаешь это на спор.
Лицо ее застыло холодной маской.
— Вот как? А кто вчера больше всех трепался? Получается, как до дела доходит…
— Эй, подожди! — Он совсем не обиделся и даже улыбнулся. — Я же не отказался. Пока не отказался, во всяком случае.
— Ты…
— Подожди. Куда ты так торопишься? Дай мне сказать. Ты хочешь, чтобы я пригласил Кэрри Уайт на выпускной бал. О'кей, я понял. Но я не понимаю кое-чего другого.
— Например? — Она наклонилась вперед.
— Во-первых, какой в этом смысл? А, во-вторых, с чего ты взяла, что она согласится, даже если я ее приглашу?
— Как это не согласится? Ты… — Она сбилась с мысли. — Ты… Ты всем нравишься и вообще…
— Мы оба знаем, что у Кэрри нет причин хорошо относиться к людям, которые всем нравятся.
— Она пойдет с тобой.
— Почему?
Вопрос загнал ее в угол, и Сью бросила на него взгляд, в котором чувствовались и вызов, и гордость одновременно.
— Я видела, как она на тебя смотрит. Она в тебя влюблена. Как и половина девчонок в школе.
Томми закатил глаза.
— Нет, правда, — добавила Сью, словно оправдываясь. — Она не сможет тебе отказать.
— Ну, предположим, я тебе поверил, — сказал Томми. — А как насчет всего остального?
— Имеешь в виду, ради чего все это? Это… это поможет ей выбраться из своего панциря, разумеется. Вовлечет ее… — она не закончила фразу и умолкла.
— Вовлечет ее в общий праздник? Бог с тобой, Сюзи? Ты сама в эту чушь не веришь.
— Может быть, — сказала она. — Может быть, не верю. Но я все равно думаю, что виновата перед ней.
— Имеешь в виду тот случай в душевой?
— И не только. Если бы это было все, я бы, может быть, успокоилась. Но над ней издевались, наверно, с самой начальной школы. Я не всегда участвовала в этом, но все же случалось. Если бы я болталась с Крис и ее командой, таких случаев наверняка было бы больше. Это вроде как… это казалось забавно, весело. Девчонки бывают такие стервы, но парни этого не понимают. Они, случалось, попристают к ней и забудут, а девчонки… это продолжалось бесконечно, и я даже не могу вспомнить, с чего все началось. На ее месте я бы просто не выдержала. Нашла бы большой-большой камень и спряталась под ним от всего мира.
— Вы же детьми тогда были, — сказал Томми, — а дети, как известно, не ведают, что творят. Дети даже не осознают, что причиняют кому-то боль. У них нет сострадания. Понимаешь?
Сью поняла, но эти его слова вызвали у нее новую мысль, и ей захотелось обязательно высказаться, поделиться, потому что мысль казалась чрезвычайно важной, огромной, даже по сравнению со случаем в душевой — как огромное небо и гора под ним.
— Но ведь почти никто так и не осознает, что действительно делает кому-то больно. Люди не становятся лучше — только умнее. Они не перестают отрывать мухам крылышки, а лишь придумывают себе гораздо более убедительные оправдания. Многие говорят, что им жаль Кэрри Уайт — в основном, девчонки, и это уже совсем смешно — но никто из них не понимает, каково это — быть на ее месте каждый день, каждую секунду. Да им в общем-то и наплевать.
2
По Фаренгейту.
- Предыдущая
- 14/40
- Следующая
