Единственная революция - Кришнамурти Джидду - Страница 31

Медитировать – выйти за пределы времени. Время – то расстояние, которое проходит мысль в своих достижениях. Это всегда – движение по старому пути; новое покрытие, новые пейзажи, но дорога всё та же, ведущая в никуда, только к боли и печали.

Только когда ум выходит за пределы времени, истина перестаёт быть абстракцией. И тогда блаженство – не идея, извлечённая из наслаждения, но действительность, а не что-то словесное.

Опустошение ума от времени есть безмолвие истины, и видение этого есть действие; так что нет разделения между видением и действием. В промежутке между видением и действием рождается конфликт, горе и смятение. То, что не имеет времени, – вечно.

На каждом столе стояли жёлтые нарциссы – молодые, свежие, только что из сада, и в них всё ещё чувствовалось цветение весны. На боковом столике стояли кремово-белые лилии с ярко-жёлтой сердцевиной. Увидеть этот кремово-белый цвет лилий и сияющую желтизну множества нарциссов было всё равно, что увидеть синее небо, необъятное, безграничное, безмолвное.

Почти все столы были заняты громко говорившими и смеявшимися людьми. За ближним столом какая-то женщина потихоньку кормила собаку мясом, которое сама не могла съесть. Казалось, у всех присутствующих были огромные порции; зрелище людей за едой было не из приятных; возможно и сам обычай есть на людях – варварский обычай. Человек в другом конце комнаты, наполнив себя вином и мясом, зажёг большую сигару, и на его лице было блаженное выражение. Его столь же полная жена зажгла сигарету. Оба, казалось, забыли обо всём мире.

И здесь же были они, жёлтые нарциссы, и никто как будто не обращал на них внимания. Они были поставлены здесь в декоративных целях – что вообще было лишено какого бы то ни было смысла; когда вы наблюдали за ними, их жёлтый блеск наполнял шумную комнату. Цвет оказывал на глаз странное воздействие – получалось, что не столько глаз поглощает цвет, сколько цвет как бы наполняет ваше существо. Вы были этим цветом; вы не стали им – вы были от него без отождествления и наименования; эта безымянность и есть чистота. Где нет безымянности, там насилие, во всех его разнообразных формах.

А вы забывали мир, комнату, наполненную дымом, жестокость человека и красное уродливое мясо; казалось, эти стройные нарциссы уводят вас за пределы всякого времени.

Такова и любовь. В ней нет времени, пространства и личности. Именно личность порождает наслаждение и боль; именно личность приносит ненависть и войну, возводит стены вокруг людей, вокруг каждого человека, каждой семьи и сообщества. Человек тянется через слово к другому человеку – но и тот так же замкнут; мораль представляет собой слово, строящее мост между ними, и потому она становится уродливой и тщетной.

Любовь не такова; она похожа на лес по ту сторону дороги, который всегда обновляется, ибо всегда умирает. В ней нет никакого постоянства, которого ищет мысль; это движение, которого мысль никогда не сможет понять, не сможет его коснуться или почувствовать. Чувство мысли и чувство любви – разные; одно ведёт к рабству, другое – к расцвету доброты. Расцвет не происходит в сфере какого-то общества или какой-то культуры или какой-то религии, рабство же присуще всем обществам, религиозным верованиям и вере в потустороннее. Любовь безымянна и потому не склонно к насилию. Наслаждение же склонно к насилию, как и его движущие силы – желание и воля. Любовь не может порождаться мыслью или добрыми делами. Отрицание всего процесса мысли становится красотой действия, которое есть любовь. Без этого не существует блаженства истины.

А там, на том столе, стояли жёлтые нарциссы.

Медитация – пробуждение блаженства; это и чувства и выход за их пределы. Она не имеет продолжительности, потому что не имеет времени. Счастье и радость взаимоотношений, зрелище облака, увлекающего за собой землю, и свет листвы на листьях – это наслаждение и глаз и ума. Это наслаждение можно культивировать мыслью и придать ему продолжительность в пространстве памяти; однако это – не блаженство медитации, в которое включена интенсивность чувств. Чувства должны быть острыми и никоим образом не искажёнными мыслью и дисциплиной приспособления или общественной морали. Свобода чувств – не потворство этим чувствам: потворство есть наслаждение мысли. Мысль подобна дыму костра, но блаженство – это костёр без облака дыма, вызывающего слёзы на глазах. Наслаждение – это одно, блаженство – другое. Наслаждение – рабство мысли, блаженство – за пределами мысли, превыше неё. Основа медитации – понимание мысли и наслаждения, с их моралью и дисциплиной, создающими удобство. Блаженство медитации не принадлежит времени и не имеет длительности; оно за пределами обоих и потому неизмеримо. Его экстаз не во взгляде созерцающего и не в переживании мыслящего.

Мысль не в состоянии коснуться его ни своими словами и символами, ни порождённым ею смятением; это не слово, которое может иметь корни в мысли и может быть сформировано ею. Это блаженство приходит из полного безмолвия.

Стояло прекрасное утро с плывущими облаками и чистым синим небом. Прошёл дождь и воздух был чист. Каждый лист был новым; мрачная зима прошла; любой листик в сверкающем свете солнца, знал, что с прошлогодней весной никакой связи у него нет. Солнце сияло сквозь новые листья и бросало мягкий зелёный свет на влажную тропу, которая шла через лес к главному шоссе, ведущему к большому городу.

Вокруг играли дети, но они совсем не глядели на этот прекрасный весенний день. Им не было нужды смотреть на него – они сами были весной. Их смех и их игры были частью дерева и листка и цветка. Вы чувствовали это, здесь не было игры воображения. И листья и цветы как будто принимали участие в смехе, в криках и в пролетавшем мимо воздушном шаре. Каждая былинка, каждый жёлтый одуванчик и нежный лист были такими уязвимыми – и все они составляли часть этих детей, а дети были частью всей земли. Исчезла линия разделения между человеком и природой; но мужчина, мчавшийся на своём автомобиле, и женщина, возвращавшаяся с рынка, не осознавали этого. По всей вероятности, они даже ни разу не взглянули на небо, на трепещущий листик и на белую сирень. Они несли в сердцах свои проблемы, и их сердца никогда не бросали взгляда ни на детей, ни на сверкающий весенний день. Печально было то, что они родители этих детей, и скоро дети станут тем мужчиной на гоночной трассе и этой возвращающейся с рынка женщиной; и мир опять потускнеет. В этом заключалась нескончаемая скорбь. Наступающая осень сдует любовь с этого листка.

Это был молодой человек с женой и детьми. Он казался высокообразованным, интеллектуалом, удачно пользовавшимся словами. Довольно худощавый, он удобно уселся в кресле, скрестив ноги и сложив руки на коленях; его очки сверкали под лучами солнца, падавшими из окна. Он сказал, что всегда ищет – не только философские истины, но и ту истину, которая превыше слова и системы.

– Я полагаю, вы ищете потому, что вы не довольны?

«Нет, это не совсем так. Подобно каждому человеку, я тоже не удовлетворён, но не в этом причина искания. Это не искание при помощи микроскопа или телескопа, не искание жрецом своего Бога. Я не могу сказать, чего я ищу, я не могу указать на это пальцем. Мне кажется, что я был рождён с этим исканием; и хотя я счастливо женат, искание всё ещё продолжается. Это не бегство. Я и в самом деле не знаю, чего я ищу и что хочу найти. Я беседовал об этом и с некоторыми умными философами и с религиозными миссионерами с Востока, и все они советовали мне продолжать моё искание и никогда не прекращать искать. После всех этих лет это всё ещё постоянное беспокойство».

– Нужно ли вообще искать? Искание всегда обращено к чему-то, находящемуся там, на другом берегу, на расстоянии, которое преодолевается временем и долгими переходами. Мы ищем и находим в будущем – там, сразу за холмом. Таков важнейший смысл исканий. Существует настоящее и вещь, которую надо найти в будущем. Настоящее не вполне деятельно и живо, и потому, конечно, то, что скрыто за холмом, более заманчиво, большего от нас требует. Учёный, у которого глаза прикованы к микроскопу, никогда не увидит паука на стене, хотя паутина его жизни не в микроскопе, а в жизни настоящего.