Единственная революция - Кришнамурти Джидду - Страница 25

Это была совсем молодая женщина, хорошо одетая, с короткими волосами, весьма способная и умелая. Из того, что она сказала, явствовало, что у неё не было никаких иллюзий о себе. У неё были дети, и в ней чувствовалась определённая серьёзность. Она была, пожалуй, несколько романтична и очень молода, но Восток для неё уже утратил свою ауру мистицизма, что было хорошо. Она говорила просто, без каких-либо колебаний.

«Думаю, я уже давно совершила самоубийство, когда в моей жизни произошло определённое событие; с этим событием моя жизнь кончилась. Конечно, внешне я продолжала функционировать, с детьми и со всем остальным, – но жить я перестала».

– Вы не думаете, что в большинстве своём люди – сознательно или бессознательно – постоянно совершают самоубийство? Крайняя форма этого – прыжок из окна. Но начинается процесс, вероятно, тогда, когда появляется первое противодействие, неудача, разочарование. Мы строим вокруг себя стену, за которой мы и живём своей отдельной жизнью, хотя у нас могут быть мужья, жёны и дети. Эта отдельная жизнь и есть жизнь самоубийства, и она остаётся общепринятой моралью религии и общества. Действия отделения, акты разобщения составляют непрерывную цепь и ведут к войне и саморазрушению. Отделение – самоубийство, и это относится и к индивиду и к сообществу и к нации. Каждый хочет жить жизнью своего особого "я", жизнью эгоцентрической деятельности, жизнью самоизолирующейся скорби, связанной со следованию стереотипу. Когда верование и догма держат вас за руку – это самоубийство. До происшедшего события вы вложили и свою жизнь и всё движение жизни в одного, выделенного из многих; и когда этот один человек умирает, или же божество оказывается разрушенным, вместе с ним уходит и ваша жизнь – и получается, что жить вам незачем. Если вы необычайно умны, вы придумываете для жизни какой-то смысл, – так всегда делали специалисты, – однако, связав себя этим смыслом, вы уже совершаете самоубийство. Всякая связанность – это самоубийство, будь то во имя Бога, во имя социализма или во имя чего-либо другого.

Вы, мадам, – и это говорится не из жестокости, – перестали существовать потому, что не смогли получить то, чего вы хотели; или же оно было отнято у вас; или вам хотелось пройти через какую-то отдельную особую дверь, которая была плотно закрыта. Как печаль и удовольствие замыкают в себе, так приятие и упорство порождают свой собственный мрак разобщённости. Мы не живём, мы постоянно совершаем самоубийство. Жизнь начинается лишь тогда, когда кончается акт самоубийства.

«Мне понятно, что вы хотите сказать. Я вижу, что я сделала. Но что мне делать теперь? Как мне вернуться назад после долгих лет смерти?»

– Вы не можете вернуться назад; если бы вы вернулись назад, вы стали бы следовать старому стереотипу, и скорбь последовала бы за вами, подобно облаку, движимому ветром. Единственное, что вы можете сделать, – это увидеть, что прожить свою жизнь в разделении, в тайне, требуя продолжения наслаждения, – значит призывать разобщение смерти. В разобщении нет любви. Любовь не привязана к личности. Наслаждение и тот, кто ищет его, строят замкнутую стену разобщения. Никакой смерти нет, когда прекращается всякая приверженность чему бы то ни было. Самопознание – открытая дверь.

Медитация – окончание слова. Безмолвие не вызывается словом, ибо слово – это мысль. Действие, проистекающее из безмолвия, совершенно отлично от действия, порождённого словом; медитация – это освобождение ума от всех символов, образов и воспоминаний.

В то утро высокие тополя своими свежими, новыми листьями играли в движении ветерка. Это было весеннее утро, и все холмы были покрыты цветущим миндалём, листьями и яблонями. Вся земля была невероятно живой. Кипарисы были величественными и отчуждёнными, а цветущие деревья соприкасались друг с другом ветвь к ветви, и ряды тополей отбрасывали колеблющиеся тени. Около дороги струились ручейки воды, которая в конце концов станет рекой.

В воздухе был разлит аромат, и каждый холм отличался от других холмов. На некоторых из них стояли дома, окружённые оливами и аллеями кипарисов, ведущими к дому. Между всеми этими пологими холмами вилась дорога.

Это было сверкающее утро, наполненное интенсивной красотой, и мощный автомобиль как-то не казался здесь неуместным. Везде как будто присутствовал необычайный порядок, хотя, конечно, внутри каждого дома был беспорядок – человек, замышляющий и интригующий против другого человека, дети, кричащие, плачущие или насмехающиеся; целая цепь несчастий невидимо протягивалась от дома к дому. Цепь эту никогда не разрывали ни весна, ни осень, ни зима.

Но в то утро происходило возрождение. Эти нежные листья никогда не знали зимы и прихода осени; они были уязвимы и потому невинны.

Из окна можно было увидеть и старый купол собора, облицованного полосатым мрамором, и многоцветную звонницу; внутри же находились тёмные символы печали и надежды. Это было по-настоящему чудесное утро, но странным образом птиц было мало: люди убивают их здесь ради спорта, и их пение было очень тихим.

Это был художник, живописец. Он сказал, что у него талант к живописи, как у другого человека может быть талант к строительству мостов. У него были длинные волосы и тонкие руки, и весь он был замкнут в мечтах, посвящённых собственной одарённости. По временам он выходил из этих грёз, во время беседы или объяснений, а затем снова возвращался в своё убежище. Он рассказывал, что на его картины существует спрос и у него было несколько персональных выставок. Он весьма гордился этим, о чём свидетельствовал и его голос.

Существует армия, замкнутая в стенах своих собственных интересов; бизнесмен заключён в сталь и стекло; домашняя хозяйка хлопочет дома в ожидании мужа и детей. Есть хранитель музея, есть и дирижёр оркестра; каждый из них живёт внутри своего фрагмента жизни, и каждый фрагмент становится необычайно важным, вне связи с другими фрагментами и в противоречии с ними, имея свои собственные почести, своё социальное величие, своих собственных пророков. Религиозный фрагмент не связан с фабрикой, а фабрика – с художником; генерал не связан с солдатами, как и священник не связан с мирянами. Общество состоит из таких фрагментов, а благотворитель и реформатор стараются как-то скрепить разрозненные куски. Но в этих разделённых, разрозненных и обособленных сферах и ролях – и через них – продолжает существовать человек, со своими заботами, со своей виной и опасениями. Именно в этом все мы родственны друг другу, а не в наших обособленных сферах деятельности.

Во всеобщей жадности, ненависти, агрессивности человеческие существа родственны друг другу, и это насилие строит культуру, общество, в котором мы живём. Как раз ум и сердце вносят разделение – Бог и ненависть, любовь и насилие, – и в этой двойственности вся культура человечества расширяется и сжимается.

Единство человечества не заключено ни в одной из структур, придуманных человеческим умом. Сотрудничество – не в природе интеллекта. Между любовью и ненавистью не может быть единства, однако именно это ум старается найти и упрочить. Единство находится целиком и полностью вне данного поля, и мысль не может достичь его.

Мысль создала эту культуру агрессивности, соревнования и войны, и вот та же самая мысль наощупь отыскивает порядок и мир. Но мысль никогда не найдёт порядка и мира, что бы она ни делала. Мысль должна умолкнуть, чтобы была любовь.

Освобождение самого себя от известного – это и есть медитация. Молитва идёт от известного к известному; молитва может принести результаты, но всё же она находится внутри поля известного, а известное – это конфликт, горе и смятение. Медитация представляет собой тотальное отрицание всего накопленного умом. Известное – это наблюдающий, и наблюдающий видит только сквозь известное. Образ рождён прошлым, и медитация – это окончание прошлого.