Зовите меня Апостол - Бэккер Р. Скотт - Страница 48

А вот преподобный выглядел так, словно был на пределе. Я понял: он из тех выродков, чьи мозги работают только на двух передачах. Пока давят не слишком, он — монстр, супермен и мачо с большой буквы. Когда передавишь немного, все кончается: субъект обмяк и пустил слюни.

Дрожа и задыхаясь, выкаркал хрипло:

— Кто тебя н-нанял? Лейтон? Мексиканцы? Ты н-на кого работаешь?

— На Джонатана и Аманду Бонжур.

Приступ сумасшедшего смеха — будто через наждак в иссохшем горле.

— А я-то думал, здесь только я всем мозги компостирую! Слушай, парень, кончай ломаться! Уж я-то знаю.

Ага, вот оно в чем дело! Вот он, закон неожиданных последствий во всей своей тошнотворной красе. Сверкающая ослепительная истина, масляный рашпиль в заднице. И теперь мне расхлебывать. Как обычно.

— Ну и херня! — Я аж скривился от омерзения.

На пикнике я решил пойти ва-банк — спровоцировать свихнувшегося пастора на ответную агрессию, чтобы он сам себя подставил. Спровоцировал, это уж точно. Только его, похоже, и без меня подставили.

— Ты же все время копаешь под нас! — завопил преподобный. — Я знаю, ты со слюнтяем Ноленом был на «Нашроне». Он — твоя шестерка!

— Это как?

Нилл визжал, хохотал и глумился.

— Ты меня совсем за придурка держишь? Если не ты всю эту дрянь устроил, то кто же?

— Меня Бонжуры и наняли, чтобы выяснить.

— Херня это! Херня! Бред!

Тут я малость призадумался. Люди до судорог ненавидят тех, кому сделали подлость. Но едва ли меньше ненавидят и тех, кто стал свидетелем их слабости и бессилия. Нилл наверняка не исключение: уж в нем-то человечьего дерьма намешано выше крыши. Осторожней, мистер Мэннинг, обдумайте каждый шаг.

— Слушай, преподобный, — сказал я, сладко улыбаясь. — Мы можем разрулить наше дело тремя способами. Первый: ты стреляешь в Молли, я — в тебя. В такое место, чтобы ты умирал как можно дольше. А пока ты будешь подыхать, я с тобой позабавлюсь вволю, и визжать ты будешь хуже последнего негра. Способ второй: я просто стреляю в тебя. Постараюсь попасть в рот и вышибить мозги, чтобы ты не успел в Молли выстрелить. Способ третий: ты бросаешь пушку, и мы с Молли спокойно уходим.

— Да ну?! — завизжал-то как, аж эхо от жести пошло, заметалось под потолком. — С чего мне тебе верить?

Наш преподобный — мелкий трус, приучившийся брать на горло. Жалкий истерик. Шпана.

— Верить или нет — дело твое. — Я пожал плечами. — Я закоренелый травокур. Слишком ленивый, чтобы могилы копать. И ненавижу разбираться с полицией из-за трупов. Боюсь, они зароют меня по уши. И травку найдут.

Все правда, от начала до конца.

— З-закоренелый травокур?! И поэтому я обязан тебе верить?

Надо сказать, пока мы любезно общались, мой кольт смотрел Ниллу в лицо, а его ствол — в щеку Молли. Я изрядную часть жизни провел с оружием в руках, и меня всегда удивляло, как люди умудряются о нем забывать. Пистолет — эффективный, точный инструмент для прекращения мозговой активности высших млекопитающих. Грозя, болтая или попросту убивая время, мы почему-то забываем об этом простом факте — трясем стволами, будто гребаными джойстиками. До очередного трах-бах, конечно.

Кстати, с чего это я так уверен, что все приспешники Нилла — уже трупы?

— Слушай, преподобный, — сказал я, прибавив нетерпения в голосе. — Если пороть горячку не станешь, разойдемся по-хорошему. Баш на баш, и забыли. Мне не придется тянуть срок за твоих дохлых корешей, тебе — отвечать за Молли. Мы уходим, ты хоронишь своих дружков, говоришь пастве: уехали они, телевизионщики их спугнули или что-нибудь в этом роде. Иногда люди уезжают. И никогда не возвращаются.

В особенности наркоманы. За ними трудно уследить. Но это говорить нужды не было — Нилл сам себе все сказал. Уже полные штаны напустил, сявка.

— Нилл, секунды тикают, — вежливо напомнил я ему.

Я всегда доверительно и нежно общаюсь с теми, кому хочу вышибить мозги.

— Знаешь, мне пушка руку жмет.

Повисла нехорошая тишина.

Да уж, случается в жизни всякое дерьмо. Вы трудитесь, растите в поте лица свое «я», укрепляетесь в сознании собственной значимости, самоценности, втирая согражданам про Иисуса или катая тележки от супермаркета к машине. А потом встречаете меня. Нужно хоть раз встретить того, кто и ломаного гроша за вашу шкуру не даст, кто готов ее продырявить за здорово живешь, — тогда поймете, насколько она вам дорога.

Нилл не просто дорожил своей шкурой — молился на нее. Испепеляя меня безумными зенками, уставил револьвер в потолок, шагнул прочь от Молли. Совру, если скажу, что мне не захотелось шлепнуть его в этот самый момент — и за глупость, и за гадость, учиненную с Молли. Не сомневаюсь, преподобный быстро найдет бальзам на раны. Придумает сказку о происшедшем этой ночью, убедит себя: все случилось как надо, всех похоронил в тайных местах и ничто наружу не вылезет. Но в тот момент он открылся полностью: тупой мерзавец во всей своей убогости, всего-то за душой белая шкура и ненависть.

Молли тихо опустилась на колени.

Мы оставили Нилла, потного и голого по пояс, наедине с лампой и трупами. Пока ковыляли назад, спотыкаясь, Молли цеплялась за меня как детеныш за маму. И не плакала. За нашими спинами Нилл вдруг начал клекотать безумно… нет — выплевывать чьи-то вызубренные слова на гортанном немецком, которого — я уверен — не понимал. Я помнил их из передачи по «Дискавери»: речь Гитлера в Нюрнберге. Эхо металось под потолком, жестяной дребезг вместо слитного рева миллионов. Бедняга «Гидродайн», невольно вторящий фюреру. Изготовитель позабытой чепухи.

Когда мы вышли в ночь, преподобный еще вопил. Машины у нас не было: пришлось идти пешком по разбитой подъездной дороге в сторону шоссе номер 3. На полпути у меня подогнулись ноги. Я ткнулся коленями в траву.

Память захлестнула с головой.

Одно к одному, кровь зовет кровь. Той ночью я убил троих. Это скверно. В своей жизни я еще многих убил, и в водовороте растревоженной памяти я убивал их всех опять в один и тот же миг, снова и снова.

Бля…

Сквозь муть приплыл голос Молли:

— Апостол? Ты плачешь? Апостол, все хорошо! Со мной все хорошо!

Она не поняла.

Трудно носить в голове бойню.

Когда добрались до шоссе, я вызвал такси, и мы потопали ему навстречу. Подумалось: «мертвая Дженнифер» вот так же шла. Но на фоне последних впечатлений мысль заглохла, ничего за собой не потянув. Таксист, местный жирный увалень, ничего не сказал — но заметил уж точно. Было что замечать — к примеру, порез на лбу Молли. Но я не тревожился. Таксисты не болтливы. Слишком обломаны жизнью, чтоб трепаться направо и налево. Почти как я.

Ссориться начали только в мотеле. Когда я вышел из себя, сказал: «Слушай, Молли, тебе очень хочется запихать меня в тюрягу лет на пятнадцать — двадцать?»

Надо сказать, инстинкт самосохранения у меня очень развит. И не слишком гуманен. У меня таки родилась пара черных мыслишек, пока наблюдал, как мораль Молли борется с моим будущим.

— Но ведь преподобный…

— Никому. Ничего. Плохого. Не сделал. Поняла?

— Но…

— Твой здравый смысл говорит: я тебе жизнь спас — значит, я хороший. Но властям глубоко наплевать, отчего я замочил троих подонков. Для них главное: это я их шлепнул. Для них я — убийца. Почему? Потому что я нарушил привилегию государства на убийство граждан.

Возвращение к основам, так сказать. Во взгляде Молли удивление смешалось с отвращением. Страх наконец ее догнал — и слезы полились ручьем.

— Апостол, да что с тобой? Как можно быть таким… таким циничным?

С пореза на ее лбу полилась кровь.

— Малышка, при хорошей памяти оно само собой получается, — утешил я ее, вытирая кровь салфеткой. — Нам бы к доктору сейчас.

Как оказалось, ближайшая больница — в Иннисе, в сорока пяти минутах езды от Раддика. Поехали мы на «гольфе», потому что Моллина страховка, дескать, мою манеру ездить не покроет. Так и сказала: «Страховка не покроет». С ума сойти.