Родные и знакомые - Киекбаев Джалиль Гиниятович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/80
• Следующая

— Нельзя мне, мама, бросать учёбу. Если я откажусь от науки и встану за прилавок торговать селёдкой, люди засмеют. В лицо мне наплюют. — И решительно заключил: — Не выйдет из меня купца.

Николай поддержал братишку: Санька уже совсем городским стал, пусть в городе и живёт.

Ничего другого хозяйке не оставалось, как распродать хозяйство. Продав и дом, и скот, она уехала с Александром в Оренбург.

Сунагат оказался не у дел. Ни кола у него, ни двора — куда податься? Пошёл за советом к Рахмету. Тот предложил было поискать ещё какого-нибудь богатея, но наниматься снова батраком Сунагату не хотелось.

— Нет, — сказал он, — пойду я лучше на завод. Там отработаешь свои часы, и сам себе — граф Чувалов. Как говорится, пусто брюхо, зато спокойно ухо.

— Это уж так… Тебе, одинокому, кругом вольная воля. Иди на завод, коль есть желание, — согласился Рахмет.

Сунагат нанялся на завод водоносом — таскать воду работающим у жаркой печи стекловарам и стеклодувам. Жалованья положили ему 15 копеек в день, что парня, никогда не имевшего денег, вполне удовлетворило. А поздней появился и приработок.

Бойкий и трудолюбивый новичок пришёлся по душе мастеру-стеклодуву Степану Ивановичу. Поскольку у Сунагата теперь выдавалось свободное время, мастер стал давать ему всякие мелкие поручения, а потом и к себе домой приглашать — дров наколоть или за свежей травой съездить. Степан Иванович крестьянским делом не занимался, но для выездов налегке держал лошадь. Сунагату такая работа была легче лёгкого, но за неё и пошла приплата.

Поднося воду распаренным у печи стекловарам, гамаям, баночникам, Сунагат с любопытством приглядывался к их работе. Со временем, осмелев, сам попробовал выдувать стекло, пока мастера пили воду и перекуривали. Но больше понравилось ему подавать на обжиг остывшие холявы. Это вызвало в нём смутное детское воспоминание: отец плетёт рогожу, а он подаёт отцу белые мочальные ленты. Впрочем, сходство это было слишком слабое. Тут, пожалуй, больше подходит сравнение подносчика холяв с челноком — инструментом ткача, разница только в том, что челнок сух и лёгок, а человек весь в поту, снуёт по знойному цеху, перенося тяжёлые стеклянные цилиндры.

Крепкому, мускулистому Сунагату и такая работа бы нипочём, однако Степан Иванович решил по-своему:

— Будешь трубочником, Сунагатка! — сказал он.

А коль мастер сказал, так тому и быть. Он волен взять себе подручным кого хочет. Конечно, у стеклодува-трубочника работа нелёгкая. Иные вон цепью к рабочему месту привязываются, чтобы не упасть на горячее стекло, когда дуют в трубку, багровея от натуги. Но Сунагат мог считать, что ему отчаянно повезло. Шутка ли: его заработок теперь возрастёт до 50—60 копеек в день, он станет настоящим заводским рабочим!

Гордость распирала его, а в голове роились мечтательные мысли. Он, конечно, сэкономит на еде, подкопит денег и купит, во-первых, хорошие сапоги, во-вторых, — приличные брюки. Словом, приоденется. А потом возьмёт отпуск и отправится в деревню — специально, чтобы показаться отчиму. Пусть Гиляж, по сути дела выставивший пасынка из дому, увидит: и без него не пропал человек…

Понемногу Сунагат вникал в подробности заводской жизни. Узнал, что принадлежит завод генералу Дашкову, который живёт в Петербурге, а здесь не появляется, лишь получает отсюда деньги, что на месте всё решается длинноносым управляющим Вилисом и лысым бухгалтером.

Появились у Сунагата новые приятели. С Хабибуллой он случайно познакомился на базаре. Выяснилось, что пришёл парень в поисках работы из аула Ситйылга.

— Так ты, выходит, земляк мой! — обрадовался Сунагат и дал совет попросить работу на заводе.

Хабибуллу взяли собирать битое стекло. Через год поставили к вагонетке подручным разгрузчика листового стекла. Жил Хабибулла у своих знакомых по аулу. Сунагат с ним подружился, они частенько по воскресеньям стали проводить время вместе.

Сблизился Сунагат и с Тимофеем Зайцевым — другим подручным Степана Ивановича. Прыткий, находчивый и остроумный Тимошка был общим любимцем. Здорово умел он высмеивать работавших на заводе чужеземцев. Это он дал мастеру Кацелю кличку Бем-Бем. Кличка, чем-то напоминавшая непонятное бормотание австрийца, прилипла к нему накрепко. Тимошка нахватался немецких и французских слов и даже вступал в пререкания с чужеземцами на их языке или разыгрывал их. Особенно невзвидел он Эмиля Зуммифа, приехавшего из Бельгии. Кто он по национальности, точно не знали. Утверждали, что фамилия у него немецкая, а говорит он и по-немецки, и по-французски, и ещё на каком-то бельгийском языке. Держал себя Зуммиф высокомерно, русских слов не употреблял. Впрочем, с рабочими он вообще не разговаривал. Если кто-нибудь обращался к Зуммифу с вопросом, он в ответ презрительно произносил единственное немецкое слово «унзинн» — «бессмыслица». Тимошка очень смешно передразнивал высокомерного иностранца: принимал его позу или изображал походку и небрежно ронял его любимое словечко. Тем и лишил Зуммифа фамилии, превратил его в Унзинна.

Товарищ по работе очень понравился Сунагату. Хотя Тимошке было уже под тридцать, они стали в конце концов неразлучными друзьями. Случалось, после получки и выпивали вдвоём. Тимошка рассказывал о Воскресенске, откуда он был родом. На Воскресенском заводе дело у него не заладилось, невзлюбило начальство острого на язык парня, вот он и перебрался сюда с матерью и сестрой.

Сунагат поначалу жил у Рахмета, который тоже работал на заводе у топки стекловаренной печи. Гульниса подрабатывала шитьём.

Таким образом, Сунагат вжился в рабочую среду, привык к ней и спустя два-три года после поступления на завод уже не представлял для себя иной жизни.

И вот летом завод остановили на ремонт, стеклоделов распустили на два месяца. У Сунагата появилась возможность побывать в родном ауле. Прошлым летом ему удалось вырваться только на неделю, а за год до этого он провёл в ауле всего несколько дней. Естественно, что долгий отпуск обрадовал его. Теперь он мог вдоволь и погостить в Ташбаткане, и отдохнуть, и наговориться с дружками.

К лету у Сунагата подкопились деньжата. Он с самого начала стал отдавать свою получку Гульнисе, поскольку питались они из одного котла и продукты в лавке и на базаре покупала она. Он не заговаривал об экономии, стеснялся, но Гульниса сама сказала:

— Что остаётся от твоих денег, буду класть в сундук. Когда понадобятся, спросишь.

— Правильно, — одобрил Рахмет, — егету деньги нет-нет, да бывают нужны.

Вот так у него и скопились деньги. Перед тем, как отправиться в аул, он накупил гостинцев, в первую очередь для езнэ и тётки. К ним напрямик он и пришёл.

В прошлый раз Сунагат заглянул в Гумерово повидать мать. Но показавшись однажды Гиляжу и удовлетворив своё тщеславие — вот, мол, и без тебя не пропал, — Сунагат больше не хотел встречаться с отчимом, с этим барышником, который теперь вкупе с другими гумеровскими богатеями занимается поставкой мельничных жерновов в степные края. Сунагат выбился в люди сам, от Гиляжа нисколько не зависит, так что никакой нужды во встречах с ним нет. С другой стороны, невелико удовольствие — видеть сыновей Гиляжа. Ещё словно бы звучит в ушах Сунагата их злой крик: «Пришлый, недоносок, у тебя и земли-то нет!»

А вот Самигулла — человек душевный, готов вдребезги разбиться ради шурина. С ним и поговорить можно по душам. О чём угодно. К примеру, о девушках. Эта тема теперь для Сунагата была очень интересна.

Впрочем, встреча с Фатимой у речки повернула все его мысли к ней одной. Но именно о ней, как оказалось, с езнэ и не поговоришь. Мешало выдвинутое против Самигуллы вздорное обвинение в краже ахмадиевого буланого. Да ещё эта драка на сходе…

— Ахмади взял медведя!

— Который Ахмади?

— Бузрятчик.

— Иди ты! Правда, что ли? А как взял?

— Застрелил, говорит. Пулей — наповал.

— Атак! — удивился кто-то из слушавших этот разговор. — А мне только что говорили — ловушкой взял…

• Предыдущая
• 21/80
• Следующая