Возвращённые метафизики: жизнеописания, эссе, стихотворения в прозе - Зорин Иван - Страница 5

«Мысль изречённая есть ложь», - читаю я строки, написанные полторы сотни лет назад. Как странно, что я понимаю их. Ведь автор давно умер, мы никогда не встретимся. Что он хотел выразить - неведомо. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся». Удивительно, что мы вообще улавливаем в нём смысл! Что сохранило его для нас? Язык. Река, в которую бросают венки. Их относит всё дальше и дальше, река мелеет, вьётся, прибивая обломки к берегам. Значит, любые строки однажды перестают читаться, сделавшись невнятными, как речи батавов, хеттов, аллоброгов, бригантиев и герулов, за давностью лет превратившихся в инопланетян.

Изжитой смысл умирает. Странно, когда ещё понимаешь его.

Интересно, на какое время алфавит оттянет смерть этого нахлынувшего вдруг ощущения?

Закончив рисовать, художники заспорили, чья работа лучше. Каждый считал свою картину честным паспортом природы, каждый верил, что лучше отразил мир. Они приводили бесчисленные аргументы и не заметили проходившего мимо фотографа.

- Вы хотите преуспеть в бессмысленном переборе теней, - бросил он. - Сравнивать творения, всё равно, что сравнивать человеческие языки, благозвучие которых отвечает лишь вкусу. - Он сделал моментальный снимок, превратив горы и лес в груду света и тени. - Смотрите, вот и ещё одна истина, претендующая заменить реальность. И она ничуть не хуже кусков измаранной холстины!

Художники уставились на плывущее за горизонт солнце. А что возразишь? Что бытие без фантазии мертво? Что действительность - только метафора?

Выкатила луна, небо усеяли звёзды.

- Поскольку воображение создало мир, оно правит им, - припомнил кто-то Бодлера.

- Замысел давно воплощён, - отрезал фотограф, - остаётся его копировать.

И опять воцарилась тишина: фотограф торжествовал, художники презрительно молчали. И вдруг с неба раздался Голос:

- О, возлюбленные дети Мои! Впечатляют ли вас утры и зори, гроздья росы и крылья павлина? Кажется ли вам чудом левиафан, которого не вытащить удой, и орёл, ночующий на зубце утёсов? Я, отец дождя и распорядитель молнии, я создатель расчисленных облаков и земли, как разноцветная одежда. Дикий вепрь и розопёстрый мотылёк, беззлобная серна и конь, глотающий в ярости землю, ревущий от мощи бегемот и камень, искупающий бессилие молчанием, - плоды Моего искусства.

Их совершенство вдохновляет вас на подражание, но знайте, что они тоже только эскизы, только пятна краски, только подобие подобия!

Печален аид. Бесплотных нельзя услышать, безликих - увидеть. Безмолвный Кастор ждёт Поллукса, Орфей зовёт Эвридику. Дети небытия, сотканные из ничто, они - эхо, отголосок, блик... Их сомкнутыми устами вещают боги, им неведом диалог. Души лишь вспоминают и оплакивают - что им ещё остаётся? И так - вечность. Или они уже свыклись с тем, что их нет и они есть?

Платон считал, что мы также лишь припоминаем иной свет, едва проникающий в пещеру, что мы - меньше малого, чей-то слепок, набросок, оттиск. Благодаря книгам, нас окружают ушедшие, благодаря телевидению - призраки. Их вещим и лживым устам неведом диалог. Постояльцы небытия, они - ничто. Живые, они для нас мертвы, мёртвые остаются живыми. Часть населения земли - население книг и лент - существует вне циферблата. Но мы не замечаем, мы привыкли.

Кто скажет, может, мы уже по ту сторону Ахерона, Времени, Добра и Зла?

С кем, кроме Бога, разделить одиночество? Кому поведать тайные помыслы и заветные желания? Смертным они чужды: слова - лживые посредники.

Кто видит с нами умершие дни? Мы воскрешаем их в памяти, и, быть может, однажды воскреснем сами. Ты лишил нас слепой смерти зверей ценой сомнений.

Прости же нам маловерие и избавь от отчаяния.

«Да хранят тебя Шамаш и Мардук! - благословляет начальника стражи глиняная табличка из Ура. - О рабе, которого я собирался усыновить и который, сбежав, уже четыре года прячется среди подрезателей жил, ты сказал: "Он появился". Пошли в заросли верных людей, пусть приведут неблагодарного. За поимку его я даю сикль серебра, полбана ячменной муки и сила кунжутного масла. Сверх того - фиников. Перед Шамашем, Ададом, писцом Элайей и домашними женщинами, в месяц зиза, на восемнадцатый день». Имя сбежавшего раба не сохранилось, но его история впечатляет. За шестнадцать столетий до Христа кто-то предпочёл свободу золотой клетке. Такая судьба - удел немногих.

Нечто похожее мы встречаем у Бицилли. Говоря о регламентированности городского уклада в раннем Средневековье, он замечает: «Тем не менее находились люди, больше созерцавшие эту жизнь со стороны, чем принимавшие в ней участие; не примыкавшие к системе цехов, слонявшиеся без дела, они были гонимы, на них смотрели, как на инфернальных существ, внушавших мистический ужас; они были бедны, их судьба была трагична, их было ничтожно мало, но они были». Бицилли называет их «первыми интеллигентами».

Сегодня диктатура демократии приковывает к толпе куда прочнее. В эпоху вселенского послушания, когда мнение выродилось в стереотип, а вольнодумство подменили газеты, подобные примеры сыскать уже нелегко. Но они есть. Ведь волосы всегда противятся гребню, и, как заметил Торо, кто-нибудь всегда шагает не в ногу, слушая иного барабанщика.

Roulette A La Communion*7

Банальное сравнение сводит жизнь к игре. Однако у этой метафоры есть и обратная сторона. Когда шарик мечется по чёрно-красному кругу, в минуту напряжения нам открывается вся бездна нашего неведения. И одновременно - потусторонность. Завороженные, мы ждём, когда в хаосе возможностей проскользнёт истина, и этот миг возносит на небеса, делая сопричастным предначертанному.

В душе мы не верим в случай, смутная уверенность в предопределении заставляет нас гадать. Делая ставки, опытные игроки доверяют интуиции, неопытные руководствуются системой. Великое множество последних обещают стратегию выигрыша, сулят райские кущи. Однако ожидание выше приговора, постичь означает привыкнуть.

Из бездны незнания рождается Бог. Глядя на крутящийся шарик, каждый испытывает это ощущение: Кто-то знает его остановку. Это дарованное нам чувство, это таинство, которое вершит длительность, и есть приближение к сакральному, это ответ на неведомый вызов.

Проповедуя с амвона рулетки, Бог говорит языком катящегося шарика. Когда же выпадает цифра, момент истины сменяется разочарованием.

Собираясь в поход, Чингисхан призвал на помощь тангутского царя, своего данника. «Если у тебя мало войска, - надменно ответил тот, - не будь императором». С тех пор, сообщает «Сокровенное сказание монголов», Чингисхану ежедневно напоминали, что гордец ещё жив.

Разгромив неприятеля, Чингисхан дал волю мести. Тринадцать туменов и тысяча бахадуров двинулись на восток, кривая сабля и свистящий аркан ответили на дерзость. Смятый железной лавой тангутский царь с горстью своих «непобедимых» солдат укрылся в столице. Его обложили, как тигра в пещере. В городских предместьях шёлковые стяги уже заменил девятихвостый бунчук, и казалось, земной суд свершится с неизбежностью небесного.

И здесь уже предвкушавший сладость возмездия император разбился, упав с лошади. Обычай предписывал кочевникам немедленно прервать поход, но престарелый полководец был неукротим. «Клянусь вечно Синим Небом, - воскликнул он, - лучше умереть, чем оставить вероломство безнаказанным!» Осаждённых довели до крайности, и запертый собственными воротами царь обещал покориться. Однако, изворотливый, он прибег к последней уловке. Весть о ханской болезни уже коснулась его ушей, и он попросил отсрочку. Время, спасавшее многих, текло в его сторону, и он надеялся обмануть судьбу. Но лукавство натолкнулось на хитрость. Чувствуя близкую смерть, Чингисхан назвал царя сыном и с притворным великодушием дал ему месяц, чтобы явиться в орду. При этом он распорядился убить его сразу по прибытии вместе со всей свитой. Посылая смерть из могилы, он запретил разглашать свою кончину, прежде чем умертвят предателя. Возвращаясь потом на родину, монголы убивали дорогой всех встречных - кривотолки не должны были оболгать смерть их хана.