Миф о вечной империи и Третий рейх - Васильченко Андрей Вячеславович - Страница 84

Проблема катастрофы консервативна по своей сути. И тут возникает один вопрос, который диктуют не партии, а сама судьба: после воссоединения нации должны ли мы повернуться назад или смотреть вперед?

Революционный человек опрометчиво считает, что мир будет навсегда управляться теми политическими принципами, согласно которым он его ниспроверг.

Реакционный человек стремится в диаметрально противоположном направлении и всерьез считает, что революцию можно стереть со страниц истории, как будто бы ее никогда и не было.

Революционер очень скоро натыкается на свои ошибки. В тот же день, когда он уничтожает существующие общественные формы, он сталкивается с необходимостью вдохнуть жизнь в новые формы. Он, который обычно не очень заботился о государстве, которое он критиковал как оппозиционер, должен сделать поразительное для него открытие, что политический мир, в который он вступил, базируется на законах, принципах и связях, кои просто-напросто он не может игнорировать. Он, который до этого момента был безалаберен, в первый раз ощущает ответственность, которая не позволяет ему заменить государство какой-то импровизацией. Он, который, возможно, полагал, что можно обходиться без упомянутых форм, вынужден радикальным образом пересматривать свои новаторские идеи и идти на компромисс. Чаяния миллионов людей, всего народа, который после тяжких потрясений жаждет вновь обрести спокойствие, заставляют его идти на уступки действительности. Итак, он отказывается от того, к чему стремилась революция. Революционер становится оппортунистом.

Реакционер, напротив, настаивает на собственной точке зрения. Он полагает, что мы должны обновлять только старые формы, чтобы в итоге все было так, «как было раньше». Он не склонен мириться с изменившимися общественными формами. Его характер склонен к половинчатости. Но в своей жизни он привык к целостности. Эта прямота определяет его политическое видение мира, причем, если бы у него в руках оказались политические средства поддержания власти, то он бы позволил себе реорганизовать мир в соответствии со своими мечтами, уходящими в глубь истории. И он уверен, что весьма просто вновь упорядочить немецкий мир, подобно тому, как он прежде привел в порядок свои убеждения. Реакционер также является оппортунистом. Оппортунистом в высшей степени. Он слепо, упрямо, самозабвенно пребывал бы в старых условиях.

Реакционный человек признает только факт революции, но не признает ее саму. Однако не доказывает ли та энергия, с которой он требует реставрации, глубокое, непоколебимо правильное понимание положения вещей? Чувство, которое присуще ему от природы как консервативному человеку, которое он позаимствовал из устоявшихся традиций, которое имеет очевидное преимущество перед грубо-естественной рассудительностью? Не являет ли он полную противоположность революционному человеку, представляющему собой предубежденного доктринера, который впервые с трудом начинает чувствовать и находить общественные связи?

Не является ли реакционер человеком, который прав хотя бы в силу того, что революция обнаружила свою ошибочность? Не политическую неверность, относительно которой мнения партий расходятся! Но историческую неправомочность, что в итоге становится очевидным для каждого.

Не будем спешить — мы должны различать консерватора и реакционера.

Реакционер, подобно революционеру, видит в революции только политический процесс.

Консервативный человек, нанротив, видит в ней исторический процесс. Он видит в революции духовное движение, которое сопровождает ее или в котором она изначально зарождается. Он видит в ней духовное движение, даже если дух этот вызвал у него сомнения.

Народ мыслит суммой опытов, которые он ставил на других народах — или другие народы ставили на нем. Немцы поставили опыт революции над собственным же народом, сделав открытие, которого не хватало в его самопознании — собственное познание мира. Реакционный человек говорит: в этом жизненном опыте не было никакой необходимости. Консервативный человек придерживается других позиций, а потому говорит: опыт, приобретенный нами в политической сфере, мы должны отрицать вместе со всеми процессами, связанными с ним — но исторический опыт, мы должны принять, не столько ради себя, сколько ради осознания его последствий. Консерватор живет осознанием вечности, которая охватывает всю человеческую жизнь. Он открыто смотрит из настоящего в будущее.

Он знает, что исторический мир, в коем мы живем, является миром, следующим определенным законам, которые всегда берут верх, но ищет восстановление этих законов не в формах, а в элементах — которые являются лишь выражением формы. Он считается с неизменными инстинктами людей, которые вновь и вновь возрождаются в народах. Он считается с неизменностью страстей и естественным правом, которые в любые времена подталкивали к власти: естественным отношением сильных и слабых, с превосходством, но в то же время с неуверенностью одиночки, пассивностью и требовательностью масс, с результатами, которые в историческом контексте были мужеством или изменой, предусмотрительностью или безрассудством, решимостью или безволием. Но он также знает, что положение дел зависит от обстоятельств, которые могут казаться нелепыми, но в то же время иметь значительные последствия, когда-то случайные, а когда-то весьма полезные. Он подразумевает, что смысл всех событий проявляется лишь в их последствиях, которые поначалу не смогут сказать, в каком направлении будет развиваться процесс и какие плоды он принесет. Но самые консервативные немцы после революции говорили самые неконсервативные слова: «Кто знает, может это и к лучшему». На эти последствия консервативный человек накладывает свою метаполитическую энергию. И он оберегает свою веру от непредсказуемости тем, что будущее предсказуемо: можно вычислить действия и революционеров, и реакционеров — разницы здесь нет никакой.

Реакционер — это некая дегенеративная форма консерватора. Реакционер — по своей сути рационалист. Он придерживается фактов. Он видит лишь непосредственные действия. Его не заботят их причины. В итоге он знает только о факте революции. Он не ведает о ее причинах. Он не способен увидеть их хотя бы потому, что сам является косвенной причиной революции — не как личность, а как тип. Он больше не в состоянии понять изнутри живую консервативную идею. Во времена, когда еще не было революции, на его месте должна была возникнуть консервативная идея. Он, сам того не подозревая, благодаря своему духовному манкированию, которое вело к политическим упущениям, опосредованно готовил революционный прорыв, которого он уже не мог предотвратить. Он все еще не понял эту революцию. Он даже не пережил ее. Он лишь отрекся от нее. В лучшем случае он говорит, что научился на ее примере. Но это лишь заученная фраза, а не слова, пропущенные сквозь себя. Он не нашел место в революции, так и стоит вне ее. Консервативный человек, напротив, понимает проблемы революции. У него было достаточно времени, чтобы непосредственно познакомиться с этими вопросами.

У него такое мировоззрение, что в него вписывается значение — или бессмысленность — революции. Таким образом, консервативный человек живет в некоторой революционной сопричастности, что, в отличие от реакционера, дает ему полное право не только поддержать революцию, но и выступить против нее.

Каждый народ творит собственную революцию по-своему, только ему свойственным образом. Политический народ осуществляет ее политическим способом, а неполитический народ — неполитическим. Как мы узнали, немецкий народ осуществил ее именно так. Но революции меняют народы. Никто не выходит из нее таким же, как и был ранее. Народы живут под ударом революции лишь одно мгновение — одно мгновение из вечности. Но в этом революционном вихре открываются пути, которые были раньше закрыты. А это куда важнее, чем новые позиции и перемешивание слоев, профессий, классов, которыми обычно вначале сопровождается революция. Куда важнее, что она вызывает перестановку сил. Он обрывает обыденность и вновь позволяет думать людям о необычном. Революция делает их носителями новых духовных установок, из которых может произрасти новая историческая эпоха.